Разграбленный город
Шрифт:
– Долгожданные вести прибыли, – сказал он наконец.
– Какие же? – нетерпеливо спросил Тафтон.
– Фюрер попросил Кароля уступить Бессарабию.
– Ха! – воскликнул Тафтон, всем своим видом демонстрируя, что этого он и ожидал.
– Пришло требование? – спросил компаньон Галпина Скрюби.
– Не просто требование, – ответил Галпин. – Это приказ.
– Значит, решено, – мрачно сказал Скрюби. – Что ж, потасовки не будет?
Тафтон фыркнул.
– Румыния в одиночку против России? Никоим образом. Единственной их надеждой была поддержка Германии. Но Гитлер не хочет воевать
Покончив с выпивкой, журналисты пошли к телефонам. Никто не торопился. Новости были плохие. Румыния сдавалась без боя.
Выйдя на улицу, Принглы были поражены тишиной. Все уже знали о приказе Гитлера, но никакого протеста не последовало. Если кто-то и выразил свое недовольство, оно уже стихло. Атмосфера была вялая. Перед дворцом всё еще стояло несколько человек, словно надеясь на что-то, но большинство молча разошлись, признав, что уже ничем не поможешь.
После долгих часов ожидания эти новости, казалось, принесли не только разочарование, но и облегчение. Как бы то ни было, жизнь в Бухаресте могла продолжиться. Не было нужды идти сражаться.
На следующий день газеты постарались представить произошедшее в наилучшем свете. Румыния согласилась уступить Бессарабию и Северную Буковину, сообщили они, но Германия обещала, что после войны все провинции будут возвращены. Пока что страна подчинилась приказу фюрера и пожертвовала собой, чтобы сохранить мир в Восточной Европе. Это была моральная победа, и офицерам, выводящим солдат с потерянных территорий, следовало держаться гордо.
Флаги приспустили. Кинотеатрам приказали закрыться на три дня в знак всеобщего траура. Прошли слухи, что румынские офицеры, хлынувшие на юг, побросали своих людей, оружие и даже свои семьи в ходе панического отступления перед русскими. К концу июня Бессарабия и Северная Буковина отошли Советскому Союзу.
Когда Принглы пришли в Английский бар в следующий раз, Галпин заявил:
– Вы понимаете, что теперь до русской границы меньше ста двадцати миль? Эти ублюдки могут оказаться тут в мгновение ока!
2
Гарриет надеялась, что после окончания семестра они смогут отправиться куда пожелают. Ей хотелось сбежать отсюда, пусть даже на несколько недель, – и от городских тревог, и от нестабильности. Ей даже думалось, что они могли бы совсем уехать из Румынии. От Констанцы до Стамбула ходили лодки, а из Стамбула можно было попасть в Грецию. Воодушевленная, она рассказала о своих планах мужу, но тот ответил:
– Боюсь, я сейчас не могу уехать. Инчкейп попросил меня устроить летнюю школу. Да и вообще, он считает, что нам сейчас нельзя покидать страну. Это произведет дурное впечатление.
– Нельзя же оставаться на лето в Бухаресте!
– В этом году можно. Люди боятся уезжать. Вдруг что-то случится, и они не смогут вернуться? Между прочим, ко мне записалось уже двести студентов.
– Румын?
– Есть и румыны. Много евреев. Они очень лояльны.
– Дело не только в лояльности. Они хотят сбежать в англоговорящие страны.
– Сложно их в этом винить.
– Я их и не виню, – сказала Гарриет, которой на самом деле очень хотелось обвинить хоть кого-нибудь. Возможно, самого Гая.
Узнав
– Что-то мне не верится, будто эту школу задумал Инчкейп, – сказала она. – Его уже не интересует ваша кафедра. Мне кажется, ты сам всё устроил.
– Мы договорились с Инчкейпом. Он тоже считает, что нехорошо летом отдыхать, пока другие сражаются.
– А чем займется сам Инчкейп? Помимо того, что будет сидеть в Бюро и читать Генри Джеймса?
– Он уже немолод, – сказал Гай, отказываясь принимать критику как в свой адрес, так и в адрес своего начальника. С тех пор как Инчкейп, будучи профессором, возглавил Британское бюро пропаганды, Гай руководил английской кафедрой с помощью трех пожилых дам, бывших гувернанток, и Дубедата, учителя младшей школы, которого привела на Балканы война. Энтузиазм Гая не угасал, и он делал куда больше, чем от него ожидали; но командовать им было невозможно. Он делал что хотел, и двигало им, подозревала Гарриет, стремление хоть как-то контролировать окружающую действительность.
Во время падения Франции он полностью погрузился в постановку «Троила и Крессиды». Теперь их румынские знакомые стали избегать их, и он занялся своей летней школой. Он не просто будет слишком занят, чтобы заметить их одиночество, – у него не хватит времени даже подумать об этом. Ей хотелось обвинить его в эскапизме, но ведь он, судя по всему, готов смотреть в лицо в опасности, готов стать мучеником. Это ей хотелось сбежать отсюда.
– И когда начинается эта школа?
– На следующей неделе.
Он рассмеялся над ее недовольством и приобнял ее:
– Не смотри так мрачно. До осени обязательно куда-нибудь выберемся. В Предял [5] , например.
Она согласно улыбнулась, но, оставшись в одиночестве, тут же направилась к телефону. Она нуждалась в утешении и позвонила единственной знакомой англичанке своего возраста – Белле Никулеску, обычно ничем не занятой и всегда готовой поболтать. Тем утром, однако, Белла сказала, что не может говорить, что наряжается к обеду, и пригласила Гарриет зайти потом на чай.
5
Предял – самый высокогорный румынский город, популярный курорт.
Дождавшись пяти часов, Гарриет отважилась нырнуть в уличную жару. В это время здания уже начали отбрасывать небольшую тень, но на бульваре Брэтиану, где жила Белла, все дома снесли, чтобы возвести многоквартирные высотки, однако до войны успели построить всего несколько. Среди выжженных пустырей не было никакого укрытия от зноя.
Летом здесь ночевали нищие и безработные крестьяне, и под палящими лучами солнца из пропитанной мочой земли выпаривался своеобразный аромат – мутный, сладковатый, переменчивый.