Размышления команданте революции
Шрифт:
Мы говорили, в числе других многочисленных тем, об инаугурации нового президента Гватемалы Альваро Колома. Я рассказал ему, что видел акт, не упуская ни единой детали, и о социальных обязательствах только что избранного президента. Лула заметил, что то, что сегодня видишь в Латинской Америке, родилось в 1990 году, когда мы решили создать Форум в Сан-Паулу: «Мы приняли решение здесь, входе нашего разговора. Я потерпел поражение на выборах, к ты поехал обедать ко мне домой в Сан-Бернардо».
Мой разговор с Лулой едва начинался, и мне надо еще много чего рассказать и много идей выразить, быть может, с некоторой пользой.
Когда произошел распад Советского Союза — для нас это было равнозначно тому, как если бы не встало солнце, — Кубинской революции был нанесен сокрушительный удар. Это выразилось не только в полном прекращении поставок топлива, материалов и продуктов питания; мы потеряли рынки и цены, которых добились для наших продуктов в суровом сражении за суверенитет, интеграцию и принципы. Империя и предатели, полные ненависти, точили ножи, которыми собирались зарезать революционеров и вернуть себе богатства страны.
Валовой внутренний продукт начал неуклонно падать и достиг 35 процентов. Какая страна могла бы вынести такой страшный удар? Мы защищали не свою жизнь, мы защищали свои права.
Многие левые партии и организации впали в уныние из-за краха Советского Союза после его титанических усилий в течение более 70 лет строить социализм.
Критика реакционеров, звучавшая на всех трибунах и в средствах массовой информации, была жестокой. Мы не примкнули к хору апологетов капитализма, раскалывая упавшее дерево на щепки. На Кубе не был сброшен ни один памятник создателям и вождям марксизма. Ни одна школа или завод не сменили своего названия. И мы решили с неколебимой твердостью продолжать движение вперед. Так мы пообещали в столь гипотетических и невероятных обстоятельствах.
В нашей стране также никогда не практиковался культ личности, запрещенный по нашей собственной инициативе с первых дней после победы.
В истории народов субъективные факторы ускоряли или отсрочивали развязку, независимо от заслуг лидеров.
Я говорил Луле о Че Геваре, вкратце резюмировав историю его жизни. Он спорил с Карлосом Рафаэлем Родригесом о системе хозрасчета и о бюджетном методе, чему мы не уделяли большого внимания, так как были заняты тогда борьбой с американской блокадой, агрессивными планами и ядерным кризисом в октябре 1962 года — реальной проблемой выживания.
Че изучил бюджеты крупных американских компаний, чьи руководящие кадры — но не владельцы — жили на Кубе. Он создал себе ясное представление об империалистическом функционировании и о том, что происходило в нашем обществе, — представление, которое обогатило его марксистские концепции и привело к выводу, что на Кубе нельзя использовать те же методы, чтобы строить социализм. Но то не был обмен оскорблениями, то был честный обмен мнениями, которые публиковались в маленьком журнале без какого то бы ни было намерения создавать среди нас расколы и раздоры.
То, что затем случилось в Советском Союзе, не вызвало бы у Че удивления. Пока он занимал важные посты и исполнял свои обязанности, он всегда был осторожным и уважительным. Его язык стал жестче, когда он столкнулся со страшной человеческой реальностью, навязанной империализмом, которую он увидел в бывшей бельгийской колонии Конго.
Самоотверженный, усидчивый и глубокий, он умер в Боливии вместе с горсткой бойцов — кубинцев и из других латиноамериканских стран, борясь за освобождение Нашей Америки. Он не смог узнать сегодняшний мир, в котором прибавились проблемы, тогда неизвестные.
Ты не знал его, сказал я Луле. Он был систематическим на воскресниках, в учебе и в поведении; скромный, бескорыстный, он подавал пример на производстве и в бою.
Думаю, что при построении социализма чем больше получают привилегированные, тем меньше получат самые нуждающиеся.
Я повторил Луле что время, измеряемое годами, теперь идет быстро; каждый год умножается. Почти то же самое можно сказать о каждом дне. Постоянно публикуются новые сообщения, связанные с ситуациями, предвиденными в ходе моей встречи с ним 15-го числа.
Делая упор на экономические аргументы, я объяснил ему, что когда в 1959 году победила Революция, Соединенные Штаты платили преференциальную цену в 5 центов за фунт, покупая значительную часть нашей сахарной продукции, которая на протяжеьии почти века направлялась на традиционный рынок этой страны, в критические моменты всегда снабжавшейся надежным поставщиком, находившимся очень близко от ее берегов. Когда мы приняли Закон об аграрной реформе, Эйзенхауэр решил, что надо делать, а мы еще не подошли к национализации его сахарных заводов — это было бы преждевременно, — и еще не применили к его крупным латифундиям Закон об аграрной реформе, принятый в мае 1959 года. В силу этого поспешного решения наша сахарная квота была в качестве наказания отменена в декабре 1960 года, и позже перераспределена между другими производителями этого и других регионов мира. Наша страна оказалась блокированной и изолированной.
Самым худшим было отсутствие щепетильности и методы, применявшиеся империей, чтобы навязать миру свое господство. Они внесли вирусы в страну и погубили лучшие плантации сахарного тростника; повели наступление на кофе, на картофель, а также на свиней. Одним из наших лучших сортов сахарного тростника был «Барбадос-4362»: он рано созревал, давал выход сахара, иногда достигавший 13–14 процентов, его вес на гектар мог превышать 200 тонн 15-месячного тростника. Американцы покончили с лучшими плантациями, сея болезни. И что еще серьезнее: они внесли вирус геморрагической лихорадки денге, которая поразила 344 человека и убила 101 ребенка. Использовали ли они другие вирусы — этого мы не знаем, или же они не сделали этого, боясь близости Кубы.
Когда по этим причинам мы не могли выполнить своих обязательств по поставкам сахара в Советский Союз, они никогда не переставали посылать нам товары, о которых существовала договоренность. Помню, как я торговался с советской стороной о каждом центе цены на сахар; я обнаружил на практике то, что знал только в теории: неравный обмен. Они гарантировали цену выше той, что господствовала на мировом рынке. Соглашения планировались по пятилетиям; если в начале пятилетия ты посылал определенное количество тонн сахара в уплату за товары, в его конце стоимость их продуктов по международным ценам была на 20 процентов выше. Ведя переговоры, они всегда проявляли щедрость: однажды цена на мировом рынке вследствие конъюнктуры достигла 19 центов, мы крепко держались за эту цену, и они ее приняли. Это послужило затем основой для применения социалистического принципа в отношении того, что при строительстве социализма экономически более развитые должны поддерживать менее развитых.