Размышляя о политике
Шрифт:
Вытеснение идеи абсолютной политической власти идеей политического влияния радикально изменяет язык политической рефлексии и прежде всего ее семантику. Так, хотя в выражениях «борьба за власть» и «борьба за влияние» мы имеем дело с политической борьбой, само слово «политическое» будет в них иметь два совершенно разных смысла. В первом выражении предполагается наличие по крайней мере двух конкретных взаимоисключающих поименованных субъектов (здесь субъект — онтологичен) политической рефлексии. Поименованность чрезвычайно важна — как в порядке самоотождествления субъекта политической власти, так и для отождествления с этой властью объекта власти, сколь бы последний ни был фрагментирован. В этом смысле марксистская (именно марксистская, а не марксова) классовая борьба есть борьба за власть между людьми (группами людей и т.д.), всегда уже отождествившими себя в своей политической рефлексии с тем или иным актуальным или потенциальным, реальным или фиктивным, коллективным или индивидуальным субъектом политической власти. В выражении «борьба за политическое влияние» субъект политического влияния в принципе анонимен. Его отождествление может происходить и в чисто объективном порядке. Что же касается объекта политического влияния, то есть, опять же, «борющегося» за это влияние человека или группы людей, то, поскольку это влияние способно себя определить
Теперь краткий комментарий относительно места и времени политического влияния в их осознании субъектом политической рефлексии. Место данного конкретного (а значит, уже объективно, со стороны отождествленного политического влияния) мы можем представить как зону разграничения политического действия по-крайней мере двух субъектов влияния. Этой зоной может оказаться государство, регион или более или менее локализованная группа людей. В этом кратком определении особенное значение имеет выражение «может оказаться», ибо оно указывает на прерывность, как черту определяющую характер времени политического влияния. Поскольку в отличие от политической власти, временной режим которой реализуется в основном по принципу «да или нет», изменения политического влияния происходят скорее в режиме «может быть да, может быть нет» или «больше — меньше». Иначе говоря, эти изменения являются скорее флуктуациями политического влияния, нежели радикальными трансформациями последнего. Флуктуации политического влияния крайне затрудняют, с одной стороны, его схватывание в рефлексии, а с другой стороны, его историческую фиксацию в качестве наблюдаемого со стороны факта или события политики. Последнее обстоятельство опять нас возвращает к необходимости объективных критериев и признаков политического влияния в современной политической действительности и, тем самым, к необходимости переориентации нашей политической рефлексии в целом. Так, к примеру, когда мы сегодня в Париже, Лондоне или Бейруте видим плакаты с лозунгами «Прекратить участие Великобритании в войне в Ираке!», «Америка, руки прочь от Ирака!», «Положить конец американско-британской агрессии в Ираке!», то политическому наблюдателю совершенно ясно, что эти лозунги суть явные признаки прежде всего наличия американского политического влияния в перечисленных городах и соответственно наличия другого (или других) политических субъектов, борющихся за влияние с США. Это живо напоминает известные эпизоды из политической истории Афин, когда любое обострение антиспартанских настроений прямо свидетельствует о росте влияния Спарты в афинском государстве. Все это при том, что десятилетиями продолжалась борьба Афин со Спартой за политическое влияние практически во всех государствах материковой и островной Греции, борьба, которая закончилась только с установлением политической гегемонии македонских царей Филиппа и его сына Александра. Но, разумеется, трудно найти в европейской истории более сильный пример длительной борьбы за политическое влияние, чем борьба пап с императорами в Средние века, борьба, периодически переходящая в борьбу за политическую власть.
Мы думаем, что в замещении идеи абсолютной политической власти идеей политического влияния решающую роль сыграли два обстоятельства. Первым обстоятельством является возрастающая изоляция политического влияния от других элементов содержания политической рефлексии во второй половине XX века. Здесь важнейшее значение имеет эпистемологический момент: уже самый элементарный анализ причин и условий Второй мировой войны показал полную недостаточность, а иногда и абсурдность сведения этих причин и условий к однозначным политическим, экономическим или психологическим факторам.
Политическое влияние стало постепенно осознаваться как такая возможность объяснения событий, которая бы не исключала другие факторы, но устанавливала особый тип их отношения друг к другу и определяла место каждого из них в конфигурации элементов содержания политического мышления. Вторым обстоятельством является растущая необходимость для политической рефлексии в таком основном понятии, которое было бы максимально независимо от каких бы то ни было частных форм политики. В данном случае имеется в виду весь спектр формальных манифестаций политики — от специфически юридических до идеологических и лингвистических форм, в которых себя выражает политическая рефлексия.
Глава 3. Замещаемые понятия
Государство / государство и абсолютное государство / идея абсолютного государство новейшего времени и кризис политической рефлексии / проблематизация понятия абсолютного государства / факторы проблематизации / феномен тоталитаризма
Государство является одним из фундаментальных понятий политической рефлексии, может быть, самым фундаментальным. Однако, прежде всего, государство — как уже говорилось в предыдущей главе — это одна из основных форм политической власти. Здесь форма в ее простейшем понимании есть тот другой, «второй», так сказать, объект рефлексии, в смысле которого (в контексте которого, в качестве которого) рефлексируется первый объект. В этом случае первый объект чисто условно принимается за объект эмпирического постижения политики. Тогда «абсолютное государство» будет тем вторым объектом, той формой, в которой выполняется рефлексия о государстве вообще, и одновременно тем абстрактным критерием государственности, который будет применяться и в оценке других феноменов политической эмпирики. При этом «государство», как объект политической рефлексии, оказывается и тем признаком, по которому рефлексия опознает свои и другие объекты как политические и по которому она сама опознается как политическая, а не, скажем, экономическая или юридическая.
Но о какой политической рефлексии здесь идет речь? Чьей рефлексии, в конце концов? Нашей с вами, здесь и сейчас. Не будем забывать, что, поскольку государство нам дано через политическую рефлексию, как уже отрефлектированный прошлый, то есть бывший и до той рефлексии исторический феномен, то и саму ту рефлексию, как и всякую другую, можно будет рассматривать как исторический феномен. Оговорив, разумеется, что, как феномен, политическая рефлексия устанавливается только в политической философии, ибо сама рефлексия не может знать ни о своей субъективности, ни, менее всего, о своей историчности. Ведь единственный объект нашего философствования — это политическая рефлексия как она есть, такая, какой ее застает философствующий во всей конкретности ее субъективности и историчности, скажем, в последнем десятилетии XX века и в первом — XXI. Было бы явной исторической ошибкой считать универсальной идею абсолютного государства для политической рефлексии XX века. Точнее будет сказать, что эта идея доминировала в определенном типе политической рефлексии — типе, почти полностью уже сложившемся к началу XX века. Типе, пусть определяющем, но никак не единственном, если брать новейшую политическую историю в целом. Сейчас, ретроспективно наблюдаемый из начала века XXI, этот тип нам предстает как конечный результат тех изменений, которые претерпел за последние триста лет весь комплекс идей и идеалов эпохи Просвещения. Главные черты этого типа — это, во-первых, его крайний антропоцентризм (пришедший на смену средневекового теоцентризма), остающийся по сю пору в виде остаточного «вырожденного» гуманизма; во-вторых, рационализм — каждая политическая концепция должна быть логическим выводом из интуитивных онтологий (этических, биологических, каких угодно), лежащих за пределами политики; в- третьих, этот тип характеризуется полным отсутствием (фактически запретом) анализа и критики этих исходных онтологий. Историческое значение этого типа еще и в том, что именно на языке его терминов и понятий себя выражали и другие типы политической рефлексии, сложившиеся в другие эпохи и в других регионах мира. Отсюда — иллюзия универсальности этого типа и его основных по нятий. Точнее говоря, иллюзия всеприменяемости его терминов и понятий к описанию феноменов политики, отраженных в рефлексиях других типов или не получивших своего отражения ни в каком из известных нам типов политической рефлексии. Здесь наибольшее значение имеет иллюзия универсальности государства, как «естественной» и, в принципе, единственной формы политической власти. Отсюда же и иллюзия неразличения типов политической рефлексии.
Поскольку государство, рассматриваемое в его актуальности «здесь и сейчас», не выводится из политической власти исторически и не редуцируется к ней феноменологически, мы хотим в его рассмотрение ввести какие-то особые, специфические для него онтологии. Но сначала обратимся к примеру другой политической философии, имеющей своим объектом политическую рефлексию иную, чем та, которую мы сами изучаем в нашей философии. Вот четыре мысли Мераба Мамардашвили о свободе, которые он связывал со своей главной антропологической идеей становления «человека агоры» или «человека европейца», но которые имеют прямое отношение к государству, как к объекту политической рефлексии. Первая мысль: государство Платона следует понимать не как положительный идеал государства и не как фигуру социальной утопии, а как абстрактный образ, который мыслящий о государстве должен держать в своем мышлении в качестве объекта созерцания. Вторая мысль: одной из самых губительных фантазий современного неразвитого политического мышления является идея о двух свободах — внутренней, то есть свободе мышления, и внешней, то есть свободе выражения этого мышления. В наше время русский, грузин или китаец утешает себя этой фантазией, ссылаясь на политическую, то есть, с их точки зрения, объективную невозможность высказывать свои мысли в государстве, не являющемся правовым («римско-правовым» по Мамардашвили). Третья мысль: правовое государство, в каковом современным русским, грузинам или китайцам не пришлось жить, является естественным пространством, агорой, где мыслит вслух свободный человек. Мысль, изолированная от пространства своего выражения, всегда остается незавершенной, недомысленной и оттого неспособной к конструированию другого нового пространства для своего выражения. Иначе говоря, только в правовом государстве возможно реальное, полноценное мышление индивида о государстве и о самом себе как политическом субъекте. Четвертая мысль: в русском (и грузинском) мышлении необходимо полностью элиминировать Октябрьскую революцию, элиминировать как феномен исторического сознания, а не как факт исторической эмпирики.
Эти четыре мысли в политической философии Мамардашвили являются четырьмя точками редукции в рассуждении о государстве:
(1) государство Платона — только как идеальный образец мышления о государстве, но не как представление о действительном государстве; (2) государство — как римскоправовое государство, соотносящееся с самостоятельным политическим мышлением индивида; (3) неправовое государство — как соотносящееся с несвободным, закрытым (дефективным) мышлением; (4) Октябрьская революция предельно минимализировала пространство политической рефлексии. Это пространство настолько сужается, что в нем не остается места ни для мысли о правовом государстве, ни для мысли о революции как причине неправового государства.
Эти рассуждения подводят нас к онтологиям понятия «государство». Первая онтология: государство — это не только форма политической власти и объект политической рефлексии, но естественное пространство, в котором эта рефлексия реализуется. Это пространство самотождественно (напомним, что самотождественность, как об этом говорилось в предыдущей главе о политической власти, является первой чертой ее онтологичности): государство остается самим собой во всех изменяющихся эмпирических ситуациях и при всех флуктуациях политической рефлексии. Вторая онтология — это онтология отношения: государство обратно релятивно в его отношении к другим объектам политической рефлексии (как, скажем, пространство, называемое «комната», обратно релятивно в отношении таких объектов, как «стол», «диван», «кресло»). Такими объектами в отношении государства являются, например, политический режим, правовые институты, церковь и т.д.; они мыслятся в их установленном, зафиксированном отношении к государству, в то время как последнее соотносится с каждым из них в отдельности и со всеми ими, вместе взятыми, только в обратном порядке, иначе говоря, любой объект, мыслимый в пространстве политической рефлексии, релятивен государству, а государство будет с ним соотноситься только через это установленное отношение к нему этого объекта.
«Однако, в конечном же счете, — возможно возражение, — не будет ли государство по определению релятивно самой политической рефлексии?» Пожалуй, но только если объектом нашего рассмотрения в политической философии будет рефлексия о государстве, а не государство. Тогда, если государство рассматривается (как оно и рассматривалось Мерабом Мамардашвили) в качестве контекста политической рефлексии, то рефлексия о государстве оказывается релятивной государству, а не наоборот, как в нашей политической философии. Здесь Мамардашвили не идет до конца и фактически остается на позиции марксизма («...социальное бытие определяет сознание»).