Разноцветные дни

Я люблю приходить на улицу, где прошло мое детство. Правда, этой улицы давно уже нет, вместо нее — сплошь девятиэтажки, новые деревья, новые люди, — но я все равно почему-то люблю бывать здесь. Удается это нечасто, раза два в год, а то и раз в два года, но все же…

Сажусь на скамейку под тенистым деревом, смотрю на мальчишек и девчонок, что возятся на игровой площадке, и вспоминаю своих друзей.

«Вынимаю» из кладовой памяти их звонкие голоса, разные случаи — иногда смешные, а порой грустные — и снова становлюсь пацаном. Для того и прихожу сюда, где еще это возможно…

Фотографий той поры у меня почти не сохранилось. Но зато до сих пор помню летний дождик, такой редкий в нашем краю! Влажную рожицу солнца — словно после умывания. Лужицу с круглый таз. Заглянул в нее — и обомлел. От ощущения бездонной высоты под ногами. Подо мной проплывали облака! Веселые, кудрявые. А сбоку, у самого краешка, на меня смотрело лицо — веснушчатое, с непослушным изгибом чубчика — словно корова лизнула языком. Левое ухо смешно оттопырено, это оттого, что я зимой носил шапку, прикрывая одно ухо, а другое — нет. Сколько раз наказывала мама не носить головной убор набок! Придется признаться, что ухо немного торчком до сих пор, хотя я давно уже не ношу ушанку…

В общем, в луже сиял мой портрет — на фоне облаков и солнца. Вот они — можно дотянуться! Я даже присел на корточки, но тут какая-то девчонка — шлеп! — по луже сандалией, и от лужи ничего не осталось — ни облаков, ни солнца, ни меня!

Я отер с лица прохладные капли и показал девчонке кулак, а она в отместку — язык.

прострекотала рыжая считалку и юрко скрылась за калиткой.

Я запрокинул голову. Облака улетали, сияло большое солнце. И тут же вернулось хорошее настроение.

И за ним тоже я прихожу сюда.

…Иногда ко мне подходят мальчишки. Постоят, посмотрят и снова возвращаются к своим, таким важным, делам. Один, наверное самый любопытный, однажды, даже отважился спросить:

— А что вы здесь делаете, дядя?

— Дышу воздухом моего детства, — ответил я.

— А это как? — продолжал любопытствовать он.

Я набрал полную грудь и шумно выдохнул…

И мне подумалось, что каждому взрослому человеку необходимо хоть иногда возвращаться в детство, к своим друзьям, радостям, огорчениям.

Я вернулся домой, в свою многоэтажку, сел за письменный стол и стал вспоминать.

В детстве у меня было любимое дерево. Старый, в мелких трещинах тутовник. Зимой — битый ветрами, а летом — высушенный знойным солнцем. Тутовник рос посреди двора. Я любил его не за сладкие ягоды весной и не за тень, которую он дарил в жару, а за то, что можно было забраться высоко-высоко по шершавому стволу и сидеть на самой верхней ветке, представляя себя то разведчиком, то моряком, то летчиком, то полярником.

Тогда мальчишки росли мечтателями, и нам нравились исключительно героические профессии. В том числе профессия милиционера. Разведчиков или моряков мы видели только в кино, а милиционера — каждый день в своей махалле.

Я часто слыхал, как взрослые не из любопытства, а просто из вежливости, приходя в гости к соседям, спрашивали моего босоногого сверстника:

— Акрамджан, кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

Приятель, затыкая за край штанов деревянный пистолет, важнецки отвечал:

— Милиционером.

— Почему милиционером?

— Они ловят всякую шпану и бесплатно ходят в кино.

Акрамджан был прав. Нашего участкового Юнуса-ака, тощего и высокого, как дядя Степа, с боевыми медалями на груди, действительно пускали без билета в наш летний кинотеатрик. Может, он там следил за порядком? Точно не знаю. Но ответ Акрамджана мог бы понравиться многим нашим мальчишкам. Пожалуй, кроме Рахмата. Отец его был важной персоной — директором какого-то санатория. На вопрос «Кем бы ты хотел быть?», Рахмат, выпятив живот, летом вечно липкий от персиков, тоном начальника говорил: «Отдыхающим!» Это всех смешило. А мне почему-то становилось грустно. Мне совсем не хотелось отдыхать. Я мечтал о другом…

С вершины моего тутовника хорошо просматривалась вся наша махалля. Дворики, а в них сады, огороды, виноградники. Крыши домов. В большинстве глиняные, но попадались и крытые железом, шифером, черепицей. Дома были с балаханами и без. С верандами и без веранд. Но все они казались мне очень уютными. Вдоль немощеной, пыльной и неширокой улицы протекал арык с водой прохладной и чистой. Из него летом ведрами поливали улицу, дворы, деревья, цветы… Пишу эти строки и ощущаю приятную плещущую тяжесть, слышу веселый перезвон ведер и перекличку соседей.

Арык в жару был «холодильником». Хозяйки опускали туда кастрюли с молоком — кислым и пресным — прямо в воду, придавливая сверху булыжником или пестиком от ступки, чтобы не перевернулись, не уплыли.

И почти в каждом дворе в плетеных клетках жили перепелки. Их пенье — тоже музыка детства.

У кого-то во дворе вопил петух. Где-то настырно брехала собачонка. Тарахтела по улице повозка. Занималось утро. Его возвещал звон ведер — взрослые и ребятня спешили за питьевой водой к водопроводу. Водопровод был один на всю махаллю. И надо было идти на другую улицу — Ташкучу. Каменную улицу.

Для меня ходить за водой было удовольствием. Я любил такие походы. У колонки стояли люди. Обменивались новостями. Тугая прохладная струя, звеня и шипя, до краев наполняла ведра. Зацепив их за дужки коромысел, мы разносили прохладу по домам. Чтобы вода не выплескивалась по дороге, в ведрах плавали дощечки, сбитые крест-накрест. Мы не очень-то торопились обратно. Когда у водопровода оставалась одна ребятня, можно было пошкодничать, всласть побрызгаться холодными струйками. Смех, визг, беготня. Не беда, если кто и поскользнется или опрокинет ведерко.