Разносчик порнографии
Шрифт:
– А я могу быть одинокой?
– Когда-нибудь – да, только не сейчас. Временное одиночество – у всех бывает. Вот, к примеру, если у тебя в холодильнике дома лежит один йогурт и крем для лица – ты одинока. Приглашая мужчину к себе на кухню, ты этого не позволишь.
– У меня всегда полный холодильник, – парирует она, – я живу с мамой.
Я понимаю, напроситься к ней в гости не получается.
– Она позволяет тебе ночные отлучки?
– А кто её будет спрашивать, я не ребёнок.
Много
Она страстно шепчет:
– Хочу быть с тобой, любовницей, женой, подругой, объектом обожания, но только с тобой, лишь бы рядом, лишь бы!..
– Юля, перестань!
Она останавливается на полуслове.
– Ничего страшного, – говорит после. Я понимаю, она себя успокаивает. Как всё просто!
Я не хотел её обижать.
Раннее утро. Никогда не встаю рано.
Захожу в кухню, достаю бутылку вина, наливаю в стакан, залпом выпиваю.
Осматриваюсь… Бардак!
Всякая вещь должна иметь своё место. То ли это шкаф, куда складывается чистая одежда, а не грязная, то ли сама одежда: костюм сюда, трусы туда, носки – в ящик. И шкаф – он должен стоять у стены, а не в дверном проёме, загораживая проход в соседнюю комнату. Грязная посуда – в мойку, а не на столе. Из мойки – на полку в буфет.
Излишняя «порядочность», мне кажется, предполагает отклонение от нормы. Вещи, как и мысли, они не могут находиться в идеальном порядке, но надо стараться…
Наверное, это всё мелочи жизни, но они могут вывести из себя.
Предметы, я догадываюсь, атакуют не только меня одного – целые народы! И происходят конфликты, войны!
Я допиваю вино, наливаю третий стакан.
Мысль завершена. Точка.
Вероника подходит ко мне, оставаясь за спиной.
– Я ухожу.
– Иди, и не объясняйся.
Она одевается, тихо уходит.
В доме остаётся тот же беспорядок. Я брожу по комнатам и нахожу некоторые вещи Вероники.
Возле комода обнаруживаю засохшую женскую прокладку. Кровавый след маленького прошлого. Его я выкидываю в помойное ведро и приступаю к генеральной уборке. После допиваю вино прямо с горла и чувствую кислый, терпкий привкус на языке и в горле – неприятно. Вино – смотрю на этикетку – дешёвое, покупала Вероника, а оно, как известно, убивает хороший вкус к жизни.
Пьянь
– Витёк, с горла пить самогон могу, с горла пить водку – не могу. Не пить совсем?
Воробьёв смотрел в мою сторону с надеждой. Его руки дрожали, щёки и веки отвисли. Запах дорого одеколона не скрывал вчерашнего перегара – наоборот, усиливал. Он верил, что я скажу ему последнюю его же фразу.
Я ответил:
– Как хочешь, Валера. Я умею по-всякому. Будешь?
Рука потянулась к бутылке. Я отдал ему вожделенную жидкость, он снял пробку, глянул на меня, как в последний
– Знатный ты булдырь!
Запить тоже было нечем. Валера скривился. Рвотные позывы погнали содержимое желудка наружу. Он хрюкнул как бы и еле успел высунуться из окна автомобиля.
«Ауди» стояла на окраине города у обочины ещё минут двадцать. Я приводил Воробьёва в чувства. Ему не следовало пить с горла – правда. Но желание похмелиться всегда выше желания перетерпеть, заставить себя сдержаться, чтобы потом не думать о дрожащем теле, похожим на ливер, вынутый из убитого животного, – и это правда более горькая, известная мне самому так же хорошо, как и сам бодун.
– Витёк, допивай без меня, – сказал Валера.
– Я бы тебе и не дал больше! Добро переводишь. Смотри и учись! – Я допил бутылку с двух заходов и выкинул в окно. – Главное, не торопиться.
Валера хмыкнул недовольно. Лицо его было болотного цвета. Интересно, как выгляжу я со стороны?
– Поехали?
Воробьёв сорвался с места, как сумасшедший гонщик Шумахер. В таком состоянии он был плохой водитель, я переживал. Надо было всё-таки оставить ему водки.
Я обязан был показаться на работе. Мой статус не позволял мне прогуливать, как и Воробьёву. Я работал завмагом на одного «крупного» предпринимателя. А Валера – мент поганый – начальник милиции, подполковник. Ему и флаг в руки с надписью «даёшь стране обрезанных костей!».
Щербакова не было. Как хозяин, он мог появиться в любое время. Я оказался первым на рабочем месте, хотя и опоздал на целый час.
Спрятавшись в кабинет, я включил компьютер, выпустил пар. В сейфе стояла бутылка коньяка, но о ней стоило забыть: неприлично пить одному.
Щербаков позвонил на сотовый, сказал, что не будет сегодня. Всех, кто станет спрашивать его, отсылать на завтра.
Коньяк вынырнул из сейфа. Мариночка, секретарь Щербакова и по совместительству его любовница, разлила коньяк по рюмкам. Двадцатилетняя сучка позволяла делать с собой всё. Я это знал от Щербакова, он рассказывал, доверялся. Но позволяла делать только ему, остальных она просто не замечала. Или делала вид. Гордая.
Мою персону она лицезрела и относилась ко мне, как к необходимости: работа есть работа. Но выпить любила. Коньяка или шампанского. Поэтому я её и пригласил в кабинет к себе.
Мы ни раз уже выпивали, и до Щербакова ничего пока не доходило. Но даже если Мариночка и проговорилась бы, то всё равно ничего бы не произошло: слишком многих людей из милиции, налоговой инспекции и прочих инстанций я знал. И умел договориться. Именно поэтому Щербаков и держал меня в начальниках. По сути своей, я должен был следить за порядком и дисциплиной в торговом зале. Старший менеджер отвечал за приём товара и ревизии. Я же отвечал за самого себя. Не работа – подарок судьбы, халява. И ещё: зарплата. Приличная.