Разносчик

Джиллиан

В следующий момент в дверь ударили с таким грохотом, что Наташа вскрикнула, отскакивая подальше. Едва грохот и его отголоски затихли, как тот же голос, настолько преображённый, что девушка с трудом узнала, прорычал:

— Открывай, с…! Или мы тут тебе такое устроим — век помнить будешь!

Наташа оглянулась. Волчица нагнула башку, оскалившись. И будто кивнула.

Девушка выждала — и распахнула дверь в тот момент, когда на неё снова хотели обрушить удар ногой. Высоченный широкоплечий мужчина от инерции удара чуть не свалился в прихожую. Удержался на ногах, только схватившись за косяк.

— Ты! С…!

— Не открываю — не нравится! Открываю — тоже! — резко заявила девушка, предусмотрительно отходя назад. — Говори, что надо, а то сейчас орать и визжать буду — весь дом сбежится!

Верзила, не заходя, оглянулся — кажется, на лестничной площадке был ещё кто-то.

Наташа испугалась: а если там Радим?

Но из-за спины верзилы шагнул Наум. Худое лицо, напряжённое до предела, словно обтянуто кожей — да так, что только притронься к ней — порвётся. Глаза прозрачные и сумасшедшие. Девушка от неожиданности заглянула в них слишком глубоко. И будто закаменела, не в силах ни оторвать взгляда, ни попытаться притвориться простушкой… Дохлый шакал, в поредевшей, вымазанной сукровицей и гнилью шерсти которого активно шевелились белёсые черви, ещё поднимал голову, чтобы смотреть умирающими глазами, чтобы сосредоточить взгляд хоть на чём-то… Но из пасти текла та же гниль, которая сочилась между мертвенно-гнилыми клыками…

Но шакал ещё был жив.

Он не сделал ни одного движения — только не спускал глаз с Наташи. Но девушка вдруг коротко охнула от боли: словно кто-то швырнул ей в глаза стеклянной крошки, а она даже не смогла вскинуть рук к лицу — защититься. Единственное, что успела понять, — с закрытыми легче. А потом подкосились ноги, и пока ещё удивлённая, что не может удержаться, Наташа, хватаясь за стену, съехала по ней на пол, а потом…

Верзила снова оглянулся — она ещё видела, хотя глаза было тяжело открывать, потому что бо-ольно… Раздался звенящий, бьющий по нервам голос Наума:

— Чего встал? Бери её на руки — и к машине!

— Увидят, — попробовал вразумить его верзила.

В ответ последовал мат, который выдернул Наташу на секунды из провала во тьму и который она перевела-таки в осмысленные слова:

— Да нам-то какое дело? Быстро!

В полубессознательном состоянии девушка почувствовала, как быстро взлетела на чужих руках, почувствовала тошноту от этого взлёта и нового падения во тьму, теперь уже неумолимую…

21

Как в первом её сне, Радим сидел, несфокусированно, отстранённо глядя в пространство, и бил ножом в землю. Раз за разом втыкал лезвие и рывком вынимал его. Только в первом сне он сидел, привалившись к стене какого-то строения.

Сейчас он находился внутри небольшой четырёхугольной ограды, будто его обложили подобием бордюра, только из чего-то неровного, будто из трухлявых разнокалиберных брёвен. И сидел в привычной для него позе просящего подаяния — на коленях, ссутулясь.

Наташа зажмурилась до боли и быстро открыла глаза. Когда марево с разноцветными звёздочками рассеялось, она снова увидела Радима. Так это не сон? Мозги, оглушённые ментальной атакой наркомана, постепенно возвращались к нормальной работе. Поэтому, уверившись, что Радим и в самом деле рядом, она сумела оглядеться. Сумела — не для красного словца. Её голова была крепко зафиксирована так, чтобы она смотрела только в окно. Пришлось до боли косить во все стороны.

Она находилась в машине, на заднем сиденье. Кроме неё, в салоне никого. Но, едва ощущения вернулись и едва девушка попробовала шевельнуться, обнаружилось, что ремнями безопасности она плотно пристёгнута к сиденью. Один ремень — за шею притиснул её к подголовнику. Другой протянулся над грудью и под мышками — вокруг спинки сиденья. Руки — на коленях, по кистям связаны тонкой, врезавшейся в кожу верёвкой.

Решившись пока не обращать внимания на собственное положение, она снова посмотрела в окно. Кажется, стекло было тёмным. Но поздний майский вечер всё играл остатками солнечного света, и видеть можно было достаточно.

Лучше бы она не пыталась разглядывать!..

То, что она сначала приняла за полуобвалившийся бордюр, за брёвна разной величины, со стороны каждое — метра полтора, на деле оказались полуразложившимися трупами. Её бросило в пот: те самые четыре могилы! Свежераскопанные! Вот, значит, на что пошли пропавшие трупы… Но… зачем?!

Девушка пыталась разглядеть хоть что-то, помимо парня в окружении трупов. Увы. Попыталась мысленно передать информацию, что она — вот здесь, в машине. Но попытка контакта с Радимом наткнулась на жёсткую стену: трупы оказались глухой стеной для любого рода старания подать о себе знать.

Пришлось заняться собственным положением.

Сначала появилась жалость: «Почему я не Володя? Бесконтакник шутя бы справился со всеми этими ремнями! А я что? Совсем не умею…»

Когда Наташа полностью осознала, что она обездвижена, а значит — беспомощна, чего в жизни пока с нею никогда не случалось, ею овладел ужас. И лишь один вопрос начал повторяться, будто раскачивающийся колокол в болезненно ноющей голове: почему Радим спокойно сидит среди всех этих трупов? Почему?! Она впервые с секунды, как пришла в себя, прочувствовала состояние острой паники, когда ни о чём не думается, а есть зацикленность только на одном.

Но чуть позже зацикленность на определённом вопросе оказалась благодатью. От этого сначала единственного вопроса, как от камня, брошенного в воду, во все стороны (так показалось) пошли вопросы мелкие, уточняющие. Именно благодаря им Наташа медленно, но упорно выбиралась из вязкой паники и давящего ужаса, которые совместными усилиями отупляли и не давали думать.

Почему Радим спокойно поигрывает ножом?

Почему он так хладнокровен, будучи в кольце трупов?

А если… А если его чем-нибудь опоили?!

А парень постепенно исчезал во тьме. Вместе с последними всполохами заката…

Наташа устала бояться — одновременно с ожиданием, которое никак и никем не прерывалось. Появлялись новые вопросы: зачем её привезли сюда и посадили так, чтобы она видела Радима, а он её — нет? Что с ней могут сделать — и узнает ли об этом парень?

Голову поневоле приходилось держать высоко задранной, и в горле давно уже пересохло. Девушка сглатывала, но сухость в горле то и дело заставляла покашливать, отчего голова дёргалась, а в горло больно упирался ремень. Она даже немного поплакала тихонько от всего подряд: от постоянной боли, от неизвестности, от страха за Радима, от подступающей темноты, обездвиженности и даже брошенности в машине. А потом — и со злости: вы меня только развяжите — я вам!.. И понимала, что это глупая бравада, но ничего не могла поделать с этой мыслью: так ужасало состояние, когда не пошевельнуться!..