Разные оттенки смерти
Шрифт:
Но оно проявлялось в ее стихах. Каким-то образом – ум Бовуара не мог постичь каким – Рут Зардо за ее стихи получила премию генерал-губернатора. Ни одного из ее стихотворений он не понимал. К счастью, понять Рут как человека было гораздо легче.
– Ты почему здесь? – спросила она, сверля его взглядом.
– А вы? Только не говорите, что приехали сюда из Трех Сосен, чтобы поддержать Клару.
Рут посмотрела на него как на сумасшедшего:
– Конечно не для этого. Я здесь по той же причине, по какой и все остальные. Бесплатная еда и выпивка. Но
– Нас пригласили, но я, скорее всего, не поеду.
Рут кивнула:
– Хорошо. Мне больше достанется. Я слышала, ты развелся. Наверно, она тебе изменяла. Это вполне можно понять.
– Ведьма, – пробормотал Бовуар.
– Тупица, – откликнулась Рут.
Бовуар перевел взгляд куда-то в сторону, и Рут проследила за ним. Бовуар смотрел на молодую женщину в другом конце зала.
– Ты можешь найти кого-нибудь получше, чем она, – сказала Рут и почувствовала, как напряглась рука, которую она держала.
Ее собеседник молчал. Она устремила на него проницательный взгляд и снова посмотрела на женщину, на которую уставился Бовуар.
Лет двадцати пяти с небольшим, не толстая, но и не худая. Не хорошенькая, но и не уродина. Не высокая, но и не коротышка.
Она казалась совершенно средненькой, совершенно непримечательной. Кроме одного.
Эта молодая женщина излучала благополучие.
На глазах у Рут к той группе подошла женщина постарше, обняла молодую за талию, поцеловала.
Рейн-Мари Гамаш. Рут встречалась с ней несколько раз.
Умудренная жизнью старая поэтесса посмотрела на Бовуара с повышенным интересом.
Питер Морроу разговаривал с несколькими галеристами. Это были второстепенные фигуры в мире искусства, но и с ними не мешало поддерживать хорошие отношения.
Питер знал, что здесь Андре Кастонге, владелец галереи, и очень хотел поговорить с ним. Еще он заметил критиков из «Нью-Йорк таймс» и «Фигаро». Он скользнул взглядом по залу и увидел, что фотограф снимает Клару.
Она на мгновение отвернулась, поймала его взгляд, пожала плечами. Он приветственно поднял бокал и улыбнулся.
Может быть, ему стоит подойти к Кастонге и представиться? Но вокруг галериста собралась толпа, а Питер не хотел выставлять себя в глупом свете. Лучше держаться в стороне, словно ему ни к чему Андре Кастонге.
Питер снова перевел взгляд на владельца маленькой галереи, который говорил, что был бы рад устроить выставку работ Питера, но у него уже все расписано.
Краем глаза он увидел, как расступилось кольцо вокруг Кастонге, чтобы пропустить Клару.
– Вы спрашиваете, что я чувствую, когда смотрю на эту картину, – сказал Арман Гамаш. Они вдвоем смотрели на портрет. – Я чувствую себя успокоенным. Утешенным.
Франсуа Маруа удивленно посмотрел на него:
– Утешенным? Но почему? Может быть, вы радуетесь тому, что сами не озлоблены? Может быть, ее безмерный гнев делает ваше собственное чувство более приемлемым? Кстати, как мадам Морроу назвала эту картину?
Маруа снял очки и наклонился к бирке, прикрепленной к стене. Потом он отступил назад, с лицом еще более озадаченным, чем прежде.
– Она называется «Тихая жизнь». Интересно почему?
Маруа снова принялся разглядывать портрет, а Гамаш увидел, что Оливье идет по залу, глядя на него. Старший инспектор приветственно улыбнулся и не был удивлен, когда Оливье отвел взгляд в сторону.
По крайней мере, он знал почему.
Рядом с ним Маруа выдохнул:
– Понимаю…
Гамаш снова посмотрел на торговца картинами. Маруа больше не удивлялся. Налет сдержанности и умудренности как рукой сняло, на лице появилась искренняя улыбка.
– Все дело в ее глазах, верно?
Гамаш кивнул.
Тогда Маруа наклонил голову, глядя не на портрет, а в толпу. Глядя с недоумением. Он снова повернулся к картине, потом снова к толпе.
Гамаш проследил за его взглядом и не удивился, увидев, что глаза его собеседника устремлены на пожилую женщину, которая разговаривает с Жаном Ги Бовуаром.
Рут Зардо.
Бовуар имел раздраженный вид, как это нередко случалось с людьми, находящимися близ Рут Зардо. Зато у той было вполне довольное выражение.
– Ведь это она, верно? – спросил Маруа возбужденным и тихим голосом, словно не хотел, чтобы кто-то еще узнал его тайну.
Гамаш кивнул:
– Соседка Клары по Трем Соснам.
Маруа как зачарованный смотрел на Рут. Для него картина словно ожила. Потом они с Гамашем одновременно повернулись к портрету.
Клара написала ее в образе забытой и озлобленной Девы Марии. Изнуренной прожитыми годами, злостью, обидами, настоящими и надуманными. Преданной дружбой. Отказом в заслуженном уважении и любви. Но было в ней и что-то еще. Туманная догадка в этих усталых глазах. О чем-то еще невидимом. Скорее об обещании. Далеком слухе.
Все мазки кисти, все составляющие, все цвета и оттенки свелись к двум крохотным деталям. Двум белым точкам.
В ее глазах.
Клара Морроу уловила момент, когда отчаяние сменяется надеждой.
Франсуа Маруа отошел на полшага и мрачно кивнул:
– Это удивительно. Прекрасно. – Потом Гамашу: – Если только это не обман.
– Вы о чем? – спросил Гамаш.
– Может быть, это вовсе и не надежда, – сказал Маруа, – а всего лишь игра света.
Глава третья
На следующее утро Клара поднялась рано. Надела резиновые сапоги, свитер поверх пижамы, налила себе кофе и села в деревянное садовое кресло за домом.
Официанты выездного ресторана все прибрали, и не осталось никаких свидетельств вчерашнего приема с множеством гостей, барбекю и танцами.
Клара закрыла глаза и подставила лицо молодому июньскому солнцу, слушая птичий щебет на рокочущей речушке Белла-Белла в конце их сада. Чуть меньший шум производили шмели, они летали вокруг пионов, ползали по бутонам, залезали внутрь. Исчезали.