Разные рассказы
Шрифт:
А дальше она уже не думала. Все получилось хорошо: совсем не так, как представляла себе Старуха, но гораздо правильней. Она потеряла контроль и всякое понимание происходящего; она шептала бессвязные сочетания слов, иногда попадая в рифму, слюнявила поцелуями жесткое мужское тело, промахивалась, целовала свою руку или подушку, извивалась, вилась, обвивалась, свивалась в кольца и все время казалась себе слепой акацией, выросшей в подвале.
Когда она пришла в себя, она увидела, что мальчик улыбается. Это была та же самая невинная улыбка, которую Старуха увидела год назад.
–
– спросила она.
– Правда?
– Да. Когда я увидела эту улыбку ровно год назад, я сразу поняла, что ты будешь моим. Теперь ты мой. Тебе нравится быть моим?
– Нравится.
Старуху вдруг потянуло к самопожертвованию. Она ещё не знала, что для женщины самопоженртвование так же естественно, как запах для цветка. Она заговорила, удивляясь сама себе.
– Ты же не всегда будешь моим. Хочешь, я тебя отпущу?
– Нет, - ответил мальчик.
– Если хочешь, то можешь идти, - продолжала она, ужасаясь собственным словам. Она ещё не вполне превратилась в женщину.
– Мне с тобой нравится, - сказал мальчик.
В пять сорок они зажгли и задули торт, мальчик улыбался и Старуха не стеснялась огромного количества свечей. Она даже пошутила насчет своего возраста. Весточку обвязали красным бантом и налили ей шампанского. Старуха ощущала в груди сразу несколько совершенно новых чувств: во-первых, её не оставляла тяга к самопожертвованию; во-вторых, она ревновала мальчика к каждой вещи, к которой он прикасался; в-третьих, до жути хотелось быть откровенной и рассказывать о себе такое, что скрываешь даже от себя; в четвертых, в ней сквозила странная печаль обреченности. Каждое из новых чувств просилось на бумагу, стремилось стать стихом.
– Пообещай, - сказала она, - что ты никому не станешь улыбаться так, как ты сегодня улыбался мне.
Еще вчера она была слишком деревянной, чтобы сказать подобную глупость.
Уезжая на поэтический вечер, она привычно заперла мальчика в подвале. В этот раз она оставила с ним Весточку, для компании.
Машина плыла сквозь вечереющий город. Старуха сидела на заднем сиденьи и смотрела на пальцы шофера. Ей очень хотелось поцеловать эти пальцы и она знала, что сейчас вполне способна на такое. Ей приходилось сдерживать себя. В полусознании струились полустихи и воплощались в прекрасные строфы.
Старшешкольная графоманка уже окончила школу с похвальной грамотой по литературе и превратилась в непристроенную выпускницу с толстыми щеками и глазами фанатки. Она что-то плела о Пушкине, но это больше не раздражало Старуху.
Она начала свой вечер сразу с новых стихов. Она забыла одну из строк и, вместо того, чтобы взглынуть на бумажку, вставила неожиданную строку, вынырнувшую из океана новых переживаний. Потом её понесло.
Она заговорила связными стихами, сбиваясь с верлибра на окаменело-классический ямб (пятистопный) и снова возвращалась к верлибру. Стихи были лиричны и непристойны.
Графоманка выпучила глаза и держала руки на весу, чтобы сразу захлопать, как только Старуха остановится. Но Старуха не останавливалась. Она уже излила на слушателей целую поэму; поэма плавно переростала в роман в стихах. Графоманка устала, опустила руки и смотрела в спинку крела, все более разочаровываясь в Пушкине. Ее графоманский мир рушился.
– А Старуха-то наша сошла с ума, - тихо сказал кто-то за спиной, - в её возрасте и сочинять такие стихи!
– Много вы понимаете!
– ответила графоманка.
– Наша Старуха - это новый Пушкин; и даже более того ваш Пушкин - это старая наша Старуха!
Голос за спиной спорить не стал.
В это время мальчик сидел на ступеньке и читал Верлена. Весточка прижалась к его ногам и тихо скулила, почти онемев от страха. Весточка чуяла крыс. А крысы чуяли Весточку. Фонарь стоял рядом и все двенадцать живых шнуров медленно ползли к нему, подбираясь с разных сторон. Сегодня фонарь светил тускло, потому что батарея была старой. Крысы гуляли по периметру и изучали обстановку.
Два живых шнура упали с полки на плечи мальчику. Еще один оказался у него на коленях. Мальчик не боялся акации потому что прывык к ней и знал, что она может медленно ползать. Чему только ни научишься, если хочешь выжить.
Одна из ветвей начала обвиваться вокруг его туловища, другая схватила за ноги. Мальчик пошевелился и понял, что не может вырваться: при каждом движении колючки впивались в тело. За долгие часы сидения в подвале он привык разговаривать с акацией как с человеком.
– Не дави меня так сильно, - сказал он, - ты больно колешься.
Одна из крыс свалилась с полки прямо на Весту и вцепилась в красный бантик. Веста заверещала и бросилась в темноту. Мальчик попробовал броситься за ней, но упал, опутанный акацией.
– Пусти меня, - сказал мальчик, - я должен помочь, иначе они её сьедят.
Веста верещала на самых высоких нотах. Она взвизгнула со смертельным отчаянием и захрипела. Послышался тихий писк многих голосков и тихий довольный топот сотен лапок. Крысы торжествовали.
Акация держала его всеми себлями; она даже уползла от фонаря.
– Спасибо, - сказал мальчик, - теперь можешь отпустить. Я уже не пойду туда, обещаю.
Хватка акации стала ослабевать. Мальчик отодвинул от себя стебли и положил их поближе к фонарю. Потом он встал и пошел к наружной двери, оставив фонарь акации. Немного хотелось плакать, совсем немного. Он не так уж сильно любил Весточку. Хотелось плакать от того, что чуть не погиб сам. Крысы шелестели у ног, но не трогали. Здесь у них не было перевеса в живой силе. Основная живая сила доедала Весточку.
Он услышал, как остановился автомобиль. Старушачьи шаги поспешили к подвалу. Дверь открылась и он упал в обьяния, такие же крепкие, как и обьятия акации. Старуха целовала его мокрыми губами.
– Они сьели Весту, - сказал мальчик.
– Кто?
– удивилась Старуха.
– Крысы.
Старуха ещё не вполне оправилась от поэтического и любовного бреда. Она провела мальчика в комнату и налила два бокала.
– За мой успех!
И выпила. Мальчик стоял с опущенной головой. Старуха налила ещё бокал.