Разные жизни Грэма Грина
Шрифт:
К слову сказать, из романов самого Грина, начиная с «Ценой потери» (1961), явствует, что его собственная вера в Бога претерпевает изменения и истощается. Если раньше он называл себя «пишущим католиком», то теперь подобрал другое определение: «католик-агностик». В одном из интервью он проводит границу между религиозными убеждениями, которых лишился, и верой, которую сохранил, хотя эта последняя скорее напоминает тоскливую надежду на то, что вся христианская мифология в конце концов чудесным образом обернется правдой. Я и сам, пожалуй, в чем-то католик-агностик (или агностик-католик), но мне все-таки кажется, что самые сильные, выдержавшие проверку временем романы Грина те, в которых он без всяких компромиссов следует
В мае 1985 года мы с женой ненадолго поехали отдохнуть во Францию, и я воспользовался давнишним приглашением Грина навестить его при случае на Антибах. Он принял нас в довольно скромных размеров квартире, окна которой выходили на море, предложил выпить и показал входную дверь, изуродованную местной криминальной группировкой, пытавшейся запугать его (эта история излагается в эссе «J'accuse {{ Я обвиняю (франц).}}»: Теневая сторона Ниццы», 1982). Затем он пригласил нас пообедать в старом городском квартале неподалеку от гавани, и, угощаясь ухой и печеным палтусом, мы позволили себе откровенные и отчасти даже рискованные разговоры. Казалось, Грин ничуть не потерял интереса ни к жизни, ни к литературе. Не без гордости он признался, что в семьдесят с лишним лет перенес операцию по поводу рака кишечника и что недавно вернулся к роману, начатому несколько лет тому назад. Похоже, он испытывал какую-то озорную радость от того, что бедняга Норман Шерри вдоволь хлебнул горя, пытаясь отследить каждый его шаг. Я пришел к выводу, что безразличие к смерти, столь часто проповедуемое Грином, и культ неудач, якобы помогающих узнать жизнь по-настоящему, в какой-то степени являются для него искупительными или защитными мерами против собственной гордыни и что в глубине души он наслаждается выпавшей на его долю славой и долголетием.
Спустя два дня, сидя на краешке бассейна где-то в Провансе, я записывал по памяти состоявшийся между нами разговор. Неожиданно налетевший порыв ветра, «маленький мистраль», как называют его местные жители, нарушил мирную картину, пустив по бассейну волны, перевернув навесы и столики и взметнув в небо страницы моей рукописи. Разинув рот от удивления, я наблюдал, как, порхая в воздухе, они удаляются в сторону соседней оливковой рощи. Прыгнув в машину, мы с женой бросились вдогонку, но смогли отыскать лишь несколько измятых и перепачканных листков. Позже этот инцидент в несколько переработанном виде был использован мною в рассказе «Отель Бубс»: писателя, сидящего у бассейна и что-то сочиняющего, подобным образом повергает в изумление женщина, устроившаяся позагорать рядом с ним в купальнике без верха. Я думаю, Грин позабавился бы, узнай он, каковы истоки моего рассказа, но я даже не заикнулся ему об этом, опасаясь, что сам факт существования записей поставит под угрозу наши отношения, однако он наверняка догадывался, что все, с кем он общался, делали их.
У меня сохранились лишь самые теплые воспоминания о Грэме Грине, и даже откровения его биографов ничем не смогли их омрачить, хотя, пожалуй, я теперь меньше жалею о том, что не познакомился с ним поближе. (С другими писателями он сохранял добрые отношения, лишь находясь на далеком расстоянии; например, с Энтони Бёрджессом они перестали ладить после того, как поселились по соседству на Лазурном берегу.) Однако многие поклонники Грэма Грина пришли в полное смятение, когда их посвятили в подробности его интимной жизни, — то же самое произошло и с почитателями Филипа Ларкина {{ Филип Ларкин (1922—1985) — английский поэт, библиотекарь и музыкальный критик.}}, чьи письма и биография, написанная Э. Моушеном, были опубликованы незадолго до того. Подобная реакция понятна, но не вполне логична. Никакие разоблачительные открытия, касающиеся личной жизни
Биографы ни в коей мере не повлияли на мою уверенность в том, что романы Грина, написанные им в 30-е и 40-е годы и завершающиеся «Концом одной любовной связи», принадлежат перу крупнейшего мастера и занимают важное место на карте современной литературы. Однако я не могу не согласиться с Майклом Шелденом, который выносит суровый приговор поздней прозе Грина, и здесь, по-видимому, биографические факты должны быть учтены. В постскриптуме к моей брошюре о Грэме Грине, выпущенной еще в 1976 году, я написал:
Эпиграф из Томаса Гарди к роману «Почетный консул» довольно точно определяет его нынешнее мировоззрение: «Все слито воедино: добро и зло, великодушие и правосудие, религия и политика...» {{ Перев. с англ. Е. Голышевой и Б. Изакова.}}. Однако самые удачные его произведения рождаются скорее из столкновения конфликтующих идей, чем из туманного и маловразумительного взаимного их перетекания.
Новые сведения о подозрительных и, вероятно, двусторонних шпионских связях Грина с секретной службой во время «холодной войны» действительно укрепляют наши сомнения относительно таких его поздних романов, как «Комедианты», «Путешествия с тетушкой», «Почетный консул» и «Человеческий фактор». При всем своем техническом совершенстве они оставляют странное чувство неудовлетворенности, поскольку затронутые там важнейшие политические и философские проблемы не получают должного разрешения. Читая книги Шерри и Шелдена, постепенно утверждаешься в мысли, что у Грина не было последовательного и непротиворечивого взгляда на мир и что именно этот свой недостаток он пытался замаскировать, настаивая на том, что у художника не должно быть приверженности к той или иной идеологической системе. Возможно, это не было бы столь важно, если бы он сам не обращался к этой теме в своей поздней прозе.
Однако странные и сумасбродные поступки, которые позволял себе Грин в личной жизни, его черствость и эгоизм по отношению к женщинам — все, что вытащили на свет божий старательные биографы, — нисколько не умаляют эмоциональной и духовной глубины его лучших произведений. Нравственный зазор между живым писателем и «абстрактным автором» не есть постыдный факт, но скорее проявление известного принципа, провозглашенного Т. С. Элиотом: «Чем совершеннее художник, тем четче разделены в нем человек, непосредственно живущий и страдающий, как все люди, и творящее сознание» {{ Традиция и индивидуальный талант. Перев. с англ. Н. Пальцева. В кн.: Зарубежная эстетика и теория литературы XIX—XX вв. М., Изд-во МГУ, 1987.}}. Грин, безусловно, человек страдающий, и мне непонятно, почему Шерри кажется парадоксальным, что «этот человек, которого многие считают крупнейшим писателем своего времени, и к тому же человек весьма преуспевающий, <...> знает, что такое отчаяние вопреки успеху и материальному благополучию». Однако страстность, которой от природы обладал Грин (или которая обладала им), пожалуй, не подлежит рациональному объяснению. Сторонние наблюдатели усматривают в ней род недуга, но к счастью для Грина — а равно и для нас всех, — он нашел против него средство, пусть и не радикальное: «Писательский труд — это форма терапии, и мне непонятно, как спасаются от безумия, тоски и панического страха, которые подстерегают человека на каждом шагу, те, кто не пишет книг, не сочиняет музыки, не рисует картин» {{ Пути спасения. Перев. с англ. А. Бураковской.}}. Да пребудет душа его в мире — там, где не пишут биографий.