Разоблаченная Изида. Том I

Блаватская Елена Петровна

Это именно тот пункт, который мы хотим, чтобы он был усвоен нашими логиками и физиками. Как мистер Милль сам говорит:

«Мы не можем признать теоремы законом природы, и в то же время верить в факт, находящийся в явном противоречии с ней. Мы не должны верить в факт или же верить, что мы ошиблись в принятии этого предполагаемого закона».

Мистер Юм ссылается на «прочный и неизменный опыт» человечества, как установившего законы, чьи действия ipso facto делают чудеса невозможными. Трудность заключена в его использовании имени прилагательного неизменный, которое выведено курсивом, ибо это только предположение, что наш опыт никогда не изменится и, следовательно, мы всегда останемся при тех же опытах и наблюдениях, которые и будут служить основаниями для наших суждений. Этим также подразумевается, что у всех философов будут те же самые факты для размышлений над ними. Этим совершенно игнорируется тот факт, что человечество может оказаться временно лишенным отчетов о прежде накопленных знаниях по философским экспериментам и научным открытиям. Так, например, сожжением Александрийской библиотеки и разрушением

Ниневии мир на многие века был лишен необходимых данных, по которым он мог бы дать оценку действительным познаниям древних, как эзотерическим, так и экзотерическим. Но в течение последних нескольких лет открытие Росетского камня, папирусов Эберса, д'Обиньи, Анастасия и других, а также обнаружение библиотек глиняных пластинок открыли новое поле для археологических исследований, которые, очень похоже, приведут к радикальным переменам в том «прочном и неизменном опыте человечества». Автор «Сверхъестественной религии» справедливо говорит:

«Человек, который верит чему-либо противоречащему полноценному индуктивному выводу только в силу предположения, не подтверждаемого доказательствами, – просто легковерен; но такое предположение не может изменить то, что реально очевидно»

В лекции, прочитанной Хирамом Корсоном, профессором англосаксонской литературы в Корнельском университете, Итака, Нью-Йорк, перед бывшими питомцами колледжа Сент-Джонса в Аннаполисе в июле 1875 г., лектор заслуженно бросает упреки науке:

«Существуют вещи», – говорит он, – «которые наука не в состоянии совершить, и попытки их совершить будут только высокомерием. Было время, когда религия и церковь переступали свои законные границы и вторгались в область науки, мешали ей и облагали ее тяжкой данью; но кажется, что их нынешние, взаимоотношения теперь подвергаются большим переменам, и наука перешагнула свои границы и теперь вторгается во владения религии и церкви, и вместо религиозного папства, нам угрожает научное папство – на самом деле мы уже подчиняемся такому папству; и точно так же, как в шестнадцатом веке в интересах свободы мысли поднялся протест против религиозного и церковного деспотизма, – точно так же в нынешнем, девятнадцатом веке духовные и вечные интересы человека требуют протеста против быстро развивающегося деспотизма науки; нужно требовать, чтобы наука не только держалась в своих законных пределах феноменального и обусловленного, но чтобы „она также пересмотрела свой научный багаж, чтобы мы могли убедиться, насколько слитки золота в ее погребе – судя до тому, сколько об этом пишут – в самом деле соответствуют чистому золоту Истины“».

«Если это в науке не будет проделано, то, так же, как и в деловом мире, ученые могут допустить ту ошибку, что слишком высоко оценят свой капитал и, соответственно этому, будут продолжать опасное раздутое дело. С тех пор как профессор Тиндаль произнес в Белфасте свою речь, видно по тем многочисленным откликам, которые она вызвала, что капитал эволюционной школы философии, к которой он принадлежит, далеко не так велик, как об этом думали не ученые, а просто интеллигентные круги. Когда человеку, не принадлежащему к научным кругам становится известна та огромная область домыслов и предположений науки, которая окружает область научно установленного и о которой ученые часто хвастают как о чем-то уже установленном, то он поражается».

Истинно так; и в то же время они отказывают в этой привилегии другим. Они протестуют против «чудес» церкви и отвергают столь же логические современные феномены. Ввиду признаний таких научных авторитетов как доктор Юманс и других, что современная наука сейчас переживает переходный период, казалось бы, что настало время, когда люди должны перестать считать некоторые вещи невероятными только потому, что они чудесны и кажутся противоречащими тому, что мы считаем всеобщими законами. Немало добронамеренных людей в нынешнем столетии, которые, желая реабилитировать имена таких мучеников науки, как Агриппа, Палисси и Кардап, тем не менее не в состоянии правильно понять их идеи. Они заблуждаются, думая, что неоплатоники больше внимания уделяли трансцендентальной философии, а не точным наукам.

«Несостоятельность, которую сам Аристотель так часто проявляет», – говорит профессор Дрейпер, – «не является доказательством ненадежности его метода, а скорее его недостоверности. Это несостоятельность, возникающая от недостатка достоверных фактов» [48, стр. 22].

Каких фактов? – мы можем спросить. Нельзя ожидать от человека науки, что он признает факты, доставляемые оккультной наукой, так как он не верит в последнюю. Тем не менее, будущее может доказать ее истинность. Аристотель передал свой индуктивный метод в наследство нашим ученым; но до тех пор, пока они не дополнят его «универсальностями Платона», у них будет еще больше «несостоятельностей», нежели у великого наставника из Александрии. Эти универсальности являются делом веры только до тех пор, пока их нельзя продемонстрировать по их смыслу и обосновать на повторяемых опытах. Кто из наших нынешних философов может доказать тем же самым индуктивным методом, что древние не обладали умением производить такие демонстрации вследствие своих эзотерических исследований? Отрицания нынешних философов, неподкрепленные доказательствами, достаточно свидетельствуют, что они не всегда придерживаются индуктивного метода, о котором так много хвастают. Вынужденные обосновывать, nolens volens [298] свои теории на основаниях, заложенных философами древности, они делают открытия, которые являются только побегами от семян, посаженных древними. И даже их открытия неполноценны, если и не мертворожденны. Причины их окутаны мраком и конечные последствия не предвидены.

298

Волей-неволей (лат).

«Мы не должны», – говорит профессор Юманс, – «рассматривать теории прошлого, как опровергнутые заблуждения,

и нынешние теории, как окончательные. Живое и растущее тело Истины только привело по ходу эволюции свои покровы в более высокое и оживленное состояние» [175, с. 4].

Это высказывание, отнесенное к современной химии одним из первейших философских химиков и наиболее энтузиастическим научным писателем современности, показывает переходное состояние, в котором находится наша современная наука, но что справедливо по отношению к химии, справедливо также по отношению всех ее сестер-наук.

Со времени появления спиритуализма врачи и патологи более чем когда-либо готовы обращаться с великими философами, такими как Парацельс и Ван Гельмонт, как с суеверными знахарями и шарлатанами – готовы высмеивать их понятия об археусе или Anima Mundi так же, как смеяться над значением, приписываемым ими познанию механизма звезд. И все же еще, насколько существенно продвинулась медицина с того времени, когда лорд Бэкон причислял ее к предположительным наукам?

Такие философы как Демокрит, Аристотель, Еврипид, Эпикур или скорее его жизнеописатель Лукреций, Эсхил и другие писатели древности, которых материалисты так охотно цитируют в качестве авторитетных оппонентов мечтательным платонистам, были только теоретики, а не адепты. Последние же, когда они писали, излагали свои мысли такими словами, что они становились понятными только посвященному, или же их труды уничтожались разъяренными толпами христиан. Кто из современных клеветников может поручиться, что он знает все о том, что они знали? Один только Диоклетиан сжигал целые библиотеки с сочинениями по «тайным наукам», ни одна рукопись, трактующая об изготовлении золота и серебра, не избегла гнева этого неотесанного тирана. В веках, которые теперь называются архаическими, искусства и цивилизация достигли такого развития, что мы теперь, благодаря Шампольону, узнаем, что Атоти, второй король из первой династии, написал труд по анатомии, а король Нечо – по астрологии и астрономии. Блантас и Синкр были знаменитыми географами тех далеких до-моисеевских дней. Элиан говорит об египтянине Ячасе, память которого чтут в веках за его удивительные достижения в медицине. Он остановил распространение нескольких эпидемий просто некими окуриваниями. В труде Аполлонида, по прозвищу Орапис, упоминаемого Теофилом, патриархом Антиохийским, озаглавленном «Божественная книга», были даны сокровенные жизнеописания и происхождение всех богов Египта; Аммиан Марселин говорит о сокровенной рукописи, в которой дан точный возраст быка Аписа – ключ ко многим тайнам вычисления циклов. Что стало со всеми этими книгами, и кто знает, какие сокровища знаний они содержали? Одно мы знаем точно, а именно: что языческие и христианские вандалы уничтожали такие литературные сокровища, где бы они им не попадались; и что император Александр Север прошел весь Египет, собирая священные книги по мистицизму и мифологии и разграблял все храмы; и что эфиопы, – по древности искусств и научных знаний равные египтянам, – претендовали на первенство по древности учености над ними, и они действительно это могли делать, ибо их знала Индия на самой заре истории. Мы также знаем, что Платон узнал в Египте больше сокровенных тайн, чем ему было разрешено упоминать, и что, по данным Шампольона, там есть все, что действительно хорошо и научно в трудах Аристотеля, – что в наши дни так хвалят приверженцы индуктивного метода, – всем тем Аристотель обязан своему божественному Учителю; и, как логическое следствие этого, Платон, те глубокие тайны, которые он узнал у египетских священнослужителей, устно сообщил своим посвященным ученикам, – которые, в свою очередь, передавали их дальше от одного поколения адептов другому, – и поэтому последние знают больше об оккультных тайнах природы, чем наши нынешние философы.

И здесь мы также можем упомянуть труды Гермеса Трисмегиста. Кто, или сколько было тех, кто имели возможность прочитать их в таком виде, в каком они хранились в египетских святилищах? В своих «Египетских мистериях» Ямвлих приписывает Гермесу 1 100 книг, а Селевк насчитывает не менее чем 20 000 его сочинений до периода Менеса. Евсевий «в свое время» видел только шесть из них и говорит, что в них трактовалась медицина в таком виде, как она практиковалась в самые темные века; [299] а Диодор говорит, что это был старейший из законодателей Мневис, третий потомок от Менеса, который получил их от Гермеса.

299

Шпренгель в своей «Истории медицины» описывает Ван Гельмонта как бы питающим неприязнь и недоверие шарлатанству и невежественным теориям Парацельса. «Труды последнего», – говорит Шпренгель, – «которые он (Ван Гельмонт) внимательно прочел, возбудили в нем дух реформации, но одних их для него было недостаточно, так как его эрудиция и суждение было бесконечно выше эрудиции и суждения автора этих трудов, и он презирал этого сумасшедшего эгоиста, этого невежественного и смешного бродягу, который часто казался впавшим в безумие». Это совершенно ложное утверждение. У нас есть писания самого Гельмонта, опровергающие это. В известном споре между двумя писателями, Гоклением, профессором из Марбурга, который защищал и указал на огромную эффективность симпатической мази для исцеления всех ран, открытой Парацельсом, и отцом Робертом, неким иезуитом, который осуждал все эти исцеления и приписывал их Дьяволу. Ван Гельмонт взялся уладить этот спор. Причина, которою он объяснил свое вмешательство в этот спор, по его словам, заключалась в том, что все такие диспуты «задевают Парацельса, как их первооткрывателя, а также его самого, как ученика Парацельса» (см. [294], с. 705, «Магнетическое лечение ран»).