Разрозненные рассказы
Шрифт:
Каменные арки стремительно несли его по стране огромными скачками. Воды в нём пока не было, по его шлюзам гулял ветер. Возводили его не один год, он начинался на Севере и тянулся на Юг.
— Скоро уже, скоро, — говорили матери своим детям, — вот достроят Акведук и тогда на севере, за тысячу миль, откроют шлюзы, и к нам побежит прохладная водичка для наших посевов, цветов, в наши бани, к нашему столу.
Дети смотрели, как камень за
На Севере была не одна страна, а две. Вот уже долгие годы там раздавался звон сабель и треск щитов.
В Год Завершения Строительства Акведука эти две северные державы выпустили друг в друга миллион стрел и вскинули миллион щитов, сияющих как миллион солнц. Стоял такой гул, словно где-то грохочет океанский прибой.
На исходе года Акведук был готов. На знойном Юге люди спрашивали друг друга в нетерпении:
— Когда же будет вода? Неужели из-за войны на Севере мы тут умрём от жажды, а наши поля засохнут?
Прискакал гонец.
— Чудовищная война, — сказал он. — Там идёт дикая бойня. Больше ста миллионов погибших.
— Во имя чего?
— У них там возникли разногласия.
— Мы только и знаем, что разногласия.
Люди выстроились вдоль каменного Акведука. По сухим желобам бежали глашатаи с жёлтыми вымпелами в руках и кричали:
— Тащите кувшины и чаши, готовьте поля и плуги, открывайте бани, несите стаканы!
Тысячемильный Акведук наполнялся, впереди по желобу шлёпали босые ступни глашатаев. Отовсюду, со всей раскалённой страны, стекались десятки миллионов людей, шлюзы были отворены, пришедшие стояли в ожидании с вёдрами, кувшинами и кринками, воздетыми к пустым водостокам с рыльцами химер, в которых свистел ветер.
— Идёт!
Слово это летело из уст в уста тысячи миль.
И вот издалека донёсся всплеск, такой, какой и должен быть, когда по каменному желобу канала течёт жидкость. Сперва медленно, а потом всё быстрее и быстрее катила она на Юг, под лучами горячего солнца.
— Вот уже с минуты на минуту! Слушайте! — переговаривались люди, поднимая стаканы.
И вот из шлюзов и разверстых пастей химер хлынуло, полилось на землю, в каменные бассейны, в стаканы, на поля. Влага напоила землю. Люди мылись в банях. С полей и огородов доносилось пение.
— Мамочка, мамочка! — Ребёнок поднял стакан к глазам и взболтнул содержимое. Какая-то взвесь закружила в стакане, лениво, нехотя. — Это не вода!
— Молчи! — шикнула на него мать.
— Вон она какая красная, — сказал ребёнок, — и густая.
— Возьми мыло, умойся и поменьше задавай вопросов, попридержи язык, — велела мать. — Подними заслонки и марш на поле сажать рис.
В поле отец весело переговаривался со своими сыновьями:
— Вот будет здорово, если и дальше так пойдёт: силосные ямы полны, а мы сами умыты.
— Не беспокойся. Президент посылает на север своего представителя, убедиться, что разногласия там будут продолжаться ещё долго.
— Продлилась бы эта война ещё лет пятьдесят!
Они смеялись
Прощай, лето
Прощай, лето!
Так выглядела бабушка.
Так повторял дедушка.
Так чувствовал Дуглас.
Прощай, лето!
Эти два слова шевелились на губах у дедушки в то время, как тот стоял на крыльце и глядел на озеро травы перед домом, и уже ни одного одуванчика, и цветы клевера, увяли, и деревья тронуты ржавчиной, и настоящее лето позади, а в восточном ветре запах Египта.
— Что? — спросил Дуглас. Но уже услышал.
— Прощай, лето! — Дедушка облокотился на перила крыльца, зажмурил один глаз, а другой пустил бродить по линии горизонта. — Знаешь, Дуг, что это такое? Цветок, он растёт по краям дорог, и название у него под стать сегодняшней погоде. Чёртово время все перепутало. Непонятно, почему снова вернулось лето. Забыло что-нибудь? Как-то грустно становится. А потом снова весело. Прощай, лето!
Высохший папоротник у крыльца повалился в пыль.
Дуг подошёл и стал около дедушки: может, тот поделится с ним зоркостью, способностью видеть то, что за холмами, желанием разрыдаться, счастьем минувших дней. Но удовольствоваться пришлось запахом трубочного табака и «Освежающего Тигрового Одеколона». В груди у него вертелась юла, то светлая, то тёмная, то переполнит смехом рот, то наполнит теплой солёной влагой глаза.
— Пойду-ка я съем пончик и посплю, — сказал Дуглас.
— Хорошо, что у вас, в северном Иллинойсе, так принято — набьёшь живот и ложишься.
Большая тёплая рука тяжело опустилась ему на голову, и от этого юла завертелась быстрей, быстрей и теперь, наконец, была вся одного красивого и тёплого цвета.
Дорога к пончикам была вымощена радостью.
Украшенный усиками из сахарной пудры, Дуг раздумывал, не погрузиться ли ему в сон, который, подкравшись сзади, проник к нему в голову и мягко в него вцепился.
В три тридцать пополудни всё его двенадцатилетнее тело наполнили сумерки.
Потом, во сне, он встрепенулся.
Где-то далеко оркестр играл странную медленную мелодию; и барабаны и медь звучали приглушенно.
Дуг поднял голову, прислушался.
Музыка стала громче, будто оркестр вышел из пещеры в яркий солнечный свет.
И еще она звучала громче потому, что если перед этим в духовом оркестре было вроде бы всего несколько инструментов, то по мере того как он приближался к Гринтауну, инструментов становилось больше, словно музыканты, размахивая над головой сверкающими на солнце трубами или длинными палками из лакричника, выходили прямо из земли безлюдных кукурузных полей. Где-то взошла, будто прося, чтобы по ней били, маленькая луна, и оказалось, что это литавры. Где-то взлетела с веток, в которых уже сорваны все плоды, и превратилась во флейты-пикколо стайка раздраженных дроздов.