Разрозненные страницы
Шрифт:
Постепенно обозрение все-таки уступило место эстраде. На фасаде нашего театра появилось новое название: «Государственный театр эстрады и миниатюр». Подобралась прекрасная труппа: Б. Тенин, Л. Миров, Т. Пельтцер, М. Миронова и А. Менакер, изумительная актриса Дина Нурм, А. Бонди — характерный актер и даровитый писатель-драматург. И режиссеры были хорошие (Д. Гутман, В. Типот), и авторы талантливые (В. И. Лебедев-Кумач, А. Бонди, Л. Ленч, «крокодильцы»).
Там я, между прочим, заработала свою язву. Играли мы без выходных и репетировали без обедов. Зато курили. Не ели. Не потому, что нечего было: еда была
Теперь в программах кроме нашего постоянного состава часто появлялись сменявшие друг друга гастролеры: В. Хенкин, И. Набатов, А. Райкин и другие.
С Аркадием Райкиным, чтобы не соврать, мне довелось играть только один раз, в миниатюре «Одну минуточку» Л. Ленча. Я — зубной врач в поликлинике, он — пациент в кресле. У Райкина не было ни одного слова: он сидел с открытым ртом. А врач в это время то подходила к больному с инструментом, то по телефону давала хозяйственные указания:
— Мало ли что он требует! Скажите доктору Граве, чтобы перевернул халат на другую сторону. Ах, так! Уже переворачивал…
Пациенту:
— Одну минуточку! Не закрывайте рот!
Это длилось долго. Наконец, выбрав в шкафчике щипцы, врач возвращалась к пациенту, собираясь рвать зуб. Готовясь к боли, больной судорожно поднимал колени. Доктор отводила руку со щипцами и другой рукой опускала ноги больного:
— Так у нас с вами ничего не выйдет!
Звонит телефон. Врач берет трубку:
— Да-да, понимаю, — говорит она. — Ну и что же? Это бывает. Скажите больному, что ему зубы делали для еды, а не для разговоров. Пусть позвонит в протезную к Орлову.
Пациенту:
— Не закрывайте!
И снова в трубку:
— Да, спасибо. Принесите мне, пожалуйста, стакан сулемы и две булочки…
Зрительный зал смеялся неудержимо — достаточно было только видеть глаза Райкина и внешность доктора в ботах с меховой оторочкой (видно, в поликлинике холодно), в телогрейке под халатом и в теплой шляпке.
Недавно в «Медицинской газете» было напечатано интервью с А. Райкиным «Пропишите, доктор, смех». Там спрашивали, помнит ли он, как сидел в зубоврачебном кресле, а доктор Рина Зеленая рвала ему зуб и как доктора вызвали на перевыборное собрание, а ему пришлось самому закончить операцию.
Аркадий Исаакович сыграл столько ролей и программ, что, вероятно, мог и забыть об этой миниатюре. Но меня всегда удивляет и радует, как долго наш зритель вспоминает и ценит те актерские удачи, которые ему понравились и дали возможность искренне, от души посмеяться, как эта маленькая сценка Л. Ленча.
Продолжая разговор с А. Райкиным, «Медицинская газета» пишет: «Ничто ведь так не снимает усталость, не изгоняет скуку, как радость и смех. Кто-то даже подсчитал, что трехминутный смех заменяет десятиминутную гимнастику». И Райкина спрашивают: «Аркадий Исаакович, значит, юмор можно сравнить с терапией. А сатиру?» Райкин отвечает: «Думаю, что не с хирургией. Хирургия более радикальна. Но сатира — это хорошее народное средство, оно помогает тем, кому уже ничего не помогает. Его боятся даже те, кто ничего не боится.
К юмору режиссера нашего театра Д. Гутмана надо было привыкнуть. Никогда нельзя было понять, говорит он серьезно или валяет дурака. Он мог ни с того ни с сего во время репетиции подойти к вам и, глядя прямо в глаза, простодушно и очень серьезно задать вопрос, ответ на который ему совершенно необходимо получить сейчас же:
— Рина Васильевна, вот я что хочу спросить. Мне говорили надежные люди, будто бывают случаи, когда мужчина, женатый законным браком, понимаете ли, будто бы вот он… изменяет своей жене. Как вы думаете, это возможно?!
Он готов был включиться в любую игру с пол-оборота. Так, были у нас у всех свои дурацкие игры друг с другом, о которых не все знали. Хенкин, например, всегда неожиданно, тявкнув, как щенок, хватал актрис нашего театра за ноги на лестнице или в фойе. Его нельзя было умолить не делать этого. Даже если кто-нибудь из старых актрис падал в обморок, спустя какое-то время он опять повторял эту шутку. Когда он как-то особенно нежно объяснялся мне в любви, я попросила его дать мне обещание больше не пугать дам. Он обещал. Но я не верила, как он ни клялся. Тогда он дал мне расписку: «От сего числа больше Вы не будете пуганы мною ни разу». Подпись и дата.
С Л. Утесовым у нас была такая совсем уж бессмысленная игра. Я, встретившись с ним где угодно, как укротитель, гладила его голову и говорила, словно льву, который не слушается:
— Цезарь, успокойся! Ты молодец, Цезарь! — А он брал в рот чуть не всю мою руку, мусолил пальцы так, что рука становилась мокрая, и урчал, очень довольный. И только после всего этого мы здоровались. Он был добрый лев, благожелательный: не язвил, не поносил своих друзей, даже зная, как они злословят за его спиной.
Для меня и моих сверстников связи и взаимоотношения актеров старшего поколения были не всегда понятны, как и их система жить, существовать. Была понятна их ожесточенная борьба за первое место на эстраде, а впоследствии — за получение почетных званий: на эстраде «заслуженных артистов» не было еще ни одного.
Илья Семенович Набатов с самым серьезным видом рассказывал мне, как он первый получил звание заслуженного на Украине:
«Я утром вставал и сразу шел в министерство. Садился в кабинете у начальства и говорил:
— Надо бы мне дать заслуженного.
— Ну, конечно, товарищ Набатов. Уже в ближайшее время будем думать об этом.
Я сидел очень долго. Потом уходил. На следующий день — опять то же самое. Я их там так довел, что когда они меня видели в окошко, уже начинали нервничать:
— Опять Набатов идет, сейчас будет доказывать. Надо поскорее оформлять его бумаги. — И постарались».
Он так забавно и смешно об этом рассказывал, что я каждый раз смеялась заново.
Илья Набатов — простая душа, человек, с которым не мог поссориться даже Николай Павлович Смирнов-Сокольский: колол его своими ядовитыми остротами, а тот добродушно терпел. Смирнов-Сокольский вообще раздавал направо и налево жестокие оплеухи, а ради красного словца, кажется, не пожалел бы никого. Человек остроумный и очень злой, он умел так сказать, что любому не поздоровится.