Разрыв-трава
Шрифт:
— Почему без мужиков? — усмехнулась Прасковья. — А вы с Рымаревым не мужики? Для того и поставлены, для того и оставлены.
Хорошо, что в вагончике было сумрачно, и бабы не заметили, как кровь прихлынула к лицу Белозерова. Прасковья уколола в самое больное место. Действительно, всех одногодков взяли в армию, а его оставили. До особого распоряжения. Трижды бегал в район. Отказ. А она его, может, трусом считает, может, думает, что выхлопотал себе освобождение.
Сдерживая желание обругать бабу, с внезапной хрипотцой в голосе он проговорил:
— Мы с Рымаревым, правильно, для того и оставлены. Но надолго ли? Может, завтра и нас призовут. Об этом ли надо сейчас говорить?
— Я же так, к слову, — стала оправдываться Прасковья.
— И я к слову.
За окном резанул по тучам длинный жгут молнии, всплеск зеленоватого света метнулся по стене. Прасковья перекрестилась.
— Господи…
Удар грома громыхнул прямо над головой. Крупная капля дождя расшиблась о пыльную стеклину окна, оставив пятно, за ней вторая, третья. Пошел дождь, и ветер стал заметно стихать.
— Всем, кто сейчас тут, придется работать за двоих, за себя и за тех, кто там, на войне, — возобновил Белозеров прерванный разговор. — Пока что у нас ничего не получается. Тракторы стоят. Без них мы как без рук.
— Не меня ли хочешь в трактористы? — спросила Паранька.
— Тебя нет. У тебя семья. А других бабенок, девок учить будем. Кто пожелает… Он посмотрел на Настю. У кого ребят нету.
— А что, я пойду, — серьезно сказала Настя. — Запиши.
— Хорошо. Курсы на днях в МТС откроются. Вы пары двоите? Скажу Рымареву, чтобы прислал тебе замену.
Выпив кружку остывшего чаю, Белозеров натянул на голову капюшон дождевика, поехал домой. Ветер совсем стих. Дождь, правда, лил с неубывающей силой, но туча проходила, сквозь дождевую завесу проглядывала полоска чистого неба. С косогоров мутными ручейками стекала вода, собиралась в логотипе в поток и мчалась, вскипая пеной, расстилая по земле траву. Колеса старого шарабана хлюпали в лужах, швыряли ошметки грязи.
Омытая зелень хлебов стала ярче, сочнее. Очень полезен этот дождь. Урожай будет, по всему видать, славный. Эх, если бы не война… Люди только жить начали, только поняли силу артельного хозяйства… Странное дело война. В далекие времена, когда все люди были необразованные, не понимали того, что сейчас понимают, шли друг на друга по своей темноте и бестолковости. А сейчас? Те же самые немцы… Неужели до них не доходит, что ружьем никаких благ не добудешь? Работали бы на своих полях и заводах, так нет, полезли смерти своей искать.
Выехав на трактовую дорогу, он увидел впереди человека с котомкой за плечами. Он устало брел по размытой дороге, мокрый с головы до пят. Поравнявшись, Белозеров придержал лошадь.
— Садись, подвезу.
Тот скинул котомку, бросил ее под ноги Стефану Ивановичу, распрямился.
— Лучка!
— Он самый! С его короткой бороды капала вода, серая кепочка сплющилась в блин, намокший козырек уныло нависал над глазами.
— Откуда ты?
— В бегах был… Он сел в шарабан, шумно, с облегчением вздохнул. Из города до Бара на машине доехал. Оттуда пешком топаю.
— Где был-то?
— Во многих местах побывал: в Красноярске, Омске, Новосибирске… Долго нигде не задерживался.
— Боялся?
— Не без того… Но больше-то по другой причине. К садоводству приглядывался. Многому научился там. Правда, что нет худа без добра.
— А теперь?
— А теперь война. Порешил объявиться. Своих повидаю, а там в армию или… в тюрьму. Максим все сидит?
— Да…
— Такого парня съели… Сволочь ты все ж таки, Стиха. Не могу я простить тебе моих яблонек, погубленных твоей неуемной злостью.
— Я у тебя прощения, кажется, и не прошу…
Когда подъезжали к деревне, дождь перестал, в разрыве туч показалось солнце. На тальниковых кустах, на придорожной полыни висели дождевые капли, вспыхивали, как искры, падали на мокрую траву.
— Ты вот что… Не брякай, где попало, что в бегах был.
— А где же я был? — с угрюмой издевкой спросил Лучка.
— Слух ходил, что ты уехал не то на заработки, не то этому самому садоводству учиться. С бумагами, какие есть, в сельсовет приходи.
Ссадив Лучку у его дома, Белозеров поехал в правление колхоза. В кабинете Рымарева сидел Игнат. У его ног, обутых в старые, с выбеленными носками, заляпанные грязью ичиги, расплылось по крашеному полу мокрое пятно. Игнат, поставив локти на колени, уперев кулаки в бороду, смотрел на пятно. Рымарев в черных брюках галифе, в начищенных до блеска сапогах (видать, пришел в контору до дождя), подтянутый, прохаживался по зеленой дорожке, разостланной у стола, выговаривал Игнату.
— Это никуда не годится. В конце концов мы можем просто обязать. Вы что, не понимаете, какое сейчас время?
— А зачем мне это понимать?
— Ну, знаете, так рассуждать может только не советский человек! Стефан Иванович, внушите ему.
— А в чем дело?
— Столярничать некому. Хотел его назначить. А он с мельницы уезжать не желает. Туда можно любого старичка посадить. Для людей же это нужно!
— Для людей, но не для меня, — буркнул Игнат.
— Послушайте его, Стефан Иванович! А еще в ударниках был…
Игнат поднялся.
— Поговорили, будет… — У дверей обернулся. — Брат Максим тоже ударником был.
Он ушел. Рымарев, засунув большие пальцы за широкий ремень, сдвинул складки гимнастерки на спину.
— Тяжелый человек!
Не согласуясь с этими словами, со всем только что законченным разговором, глаза Рымарева весело поблескивали, губы вздрагивали, готовые, кажется, в любую минуту сложиться в радостную улыбку. Давно уже не видел Белозеров председателя таким. С тех пор, как началась война, Павел Александрович только и делал, что испуганно, шепотом рассуждал о вестях с фронта. Если мы в первые дни войны во всей своей силе не устояли, то что будет потом? Сдаем город за городом, враг становится сильнее, мы слабеем, это же любому ясно.