Разум божий. Рассказы
Шрифт:
Завыла сирена, и по Амстердам-авеню мы рванули к 117-й улице.
Обруч
В одном из своих очаровательных выступлений, которые так полюбились телезрителям, доктор Хеплмейер приписал свои успехи в науке не столько собственному уму, сколько имени. «Представьте себе, что вас зовут Джулиус Хеплмейер и вы останетесь им до конца дней своих. Если уж вас назвали Джулиусом Хеплмейером, то вы просто вынуждены либо прославиться, либо погибнуть».
О его необыкновенных талантах свидетельствовали две Нобелевские премии, полученные им еще до того, как он наконец довел до совершенства обруч. Выражая
Последнее высказывание особенно подходило к обручу. Доктор Хеплмейер никогда не намеревался изгибать пространство, считая эту идею слишком смелой. «Один Бог изгибает пространство, — подчеркнул он однажды. — Человек может лишь наблюдать, замечать, искать… и иногда находить».
— Вы верите в Бога? — тут же спросил его репортер.
— В ироничного Бога — да. Доказательством его существования является смех. Улыбка — вот единственное выражение вечности.
Он разговаривал в такой манере без особых усилий, и тонкие наблюдатели могли понять, что это объяснялось тем, что он и думал точно таким же образом. Его жена как раз была тонкой наблюдательницей. Однажды, за завтраком, он разбил яйцо, варившееся в течение трех минут, внимательно рассмотрел его и заявил, что все возвращается на круги своя.
Это почему-то сильно разочаровало его жену.
— Даже Бог? — спросила она.
— Прежде всего Бог, — ответил он и в течение двух последующих лет работал над обручем.
Декан Колумбийского университета оказал ему в этом содействие, сократил число читаемых им лекций до одной в неделю. В его распоряжение было предоставлено все необходимое: в конце концов, это был век Хеплмейера. Эйнштейн уже умер, и Хеплмейеру пришлось напомнить своим почитателям, что хотя Закон возвращения Хеплмейера и открыл, возможно, новые горизонты в физике, но все же он твердо покоился на трудах Эйнштейна.
Однако скромные напоминания ученого были пропущены мимо ушей, и если раньше еженедельное приложение к «Нью-Йорк таймс» ежегодно публиковало не менее шести обзорных статей по разным аспектам теории Эйнштейна, то теперь их число сократилось до трех, а количество статей, посвященных Хеплмейеру, выросло, соответственно, до семи. Айзек Азимов, этот непреклонный мастер распутывать научные тайны, посвятил шесть тысяч слов популярному объяснению Закона возвращения; поняли написанное немногие, но у тысяч заинтригованных читателей появилась новая тема для застольной беседы. Ничье самолюбие, однако, не пострадало, поскольку Азимов считал, что только дюжина людей во всем мире действительно смогут похвастаться пониманием уравнения Хеплмейера.
Между тем Хеплмейер был так поглощен своей работой, что даже перестал читать публикации о самом себе. Свет в его лаборатории горел ночи напролет, и с помощью молодых увлеченных помощников (большей частью последователей-добровольцев, а не наемных работников) он воплотил свои математические формулы в блестящем алюминиевом обруче. Обруч представлял собой кольцо шестидюймовой полой алюминиевой трубы диаметром двенадцать футов, внутри которого размещалась сложная обмотка из тонких, словно паутина, проводов. Ученый утверждал, что, по сути дела, сооружал сеть, в которую, может быть, попадется крохотный завиток из бесчисленных изгибов пространства.
Разумеется, он сам сразу же опроверг свою метафору.
— Наше
Наступил ясный, солнечный апрельский день, когда обруч был наконец закончен и профессор со своими помощниками-студентами торжественно внесли его на территорию университета. Огромный обруч тащили восемь дюжих молодцев. Остальные волокли железную раму, на которой он должен был покоиться. Пресса, телевидение, около четырех тысяч студентов, четыреста полицейских и множество других представителей нормальных и ненормальных жителей Нью-Йорка: четырехугольный двор Колумбийского университета был запружен народом до такой степени, что полиции пришлось расчищать путь для процессии, несущей обруч. Хеплмейер умолял их оттеснить толпу — эксперимент мог оказаться небезопасным; но так как он ненавидел насилие почти так же сильно, как и глупость, то он как мог уговаривал студентов не ввязываться в драку, которая бывает почти неизбежной, когда рядом оказывается слишком много полицейских и студентов.
Один из полицейских одолжил профессору мегафон, и тот объявил громогласным искаженным голосом:
— Это всего лишь испытание. Почти невероятно, что оно закончится успешно. Я рассчитал, что из любых взятых наугад ста акров восприимчивыми окажутся, может быть, всего сто квадратных футов. Вы видите, как мала вероятность нашего успеха, поэтому вы должны освободить нам место. Вы должны позволить нам передвигаться.
Студентов еще не разморило апрельское солнышко, к тому же они боготворили Хеплмейера, представляя его, скажем, Бобом Диланом научного мира. Поэтому они пошли ему навстречу, и профессор в конце концов нашел подходящую площадку. Обруч был смонтирован, Хеплмейер секунду задумчиво смотрел на него, потом стал рыться у себя в карманах. Наконец он выудил оттуда большой серый ластик и бросил его в обруч. Тот пролетел сквозь обруч и упал на землю с другой стороны.
Студенты, равно как и журналисты, не имели ни малейшего представления о том, что должно было произойти с ластиком, но удрученное выражение на лице Хеплмейера не оставляло сомнений в том, что ожидаемое не произошло. Студенты зааплодировали в знак сочувствия и поддержки. Хеплмейер, согретый участием, выразил им свое доверие, произнеся в мегафон:
— Попробуем еще раз, а?
Шестнадцать молодцев подняли обруч с рамой и перетащили свою ношу в другую часть двора. Толпа уважительно последовала за ними, как терпеливые зрители на соревнованиях по гольфу. Телевизионная камера работала не переставая. Профессор повторил эксперимент, на этот раз бросив сквозь обруч старую трубку. Как и ластик, трубка упала на землю по другую сторону.
— Мы попробуем еще раз, — сказал он в мегафон. — Может быть, мы никогда не найдем нужное место. Может быть, все окажется напрасным. Времена, когда наука была приятной и предсказуемой механической служанкой, прошли. Дважды два сегодня могут оказаться равны бесконечности… К тому же это была моя любимая трубка и я рад, что она осталась у меня.
Теперь для большинства зрителей стало очевидным, что предметы, бросаемые сквозь обруч, не должны были пролетать насквозь и падать по другую сторону. Будь на месте Хеплмейера любой другой ученый, толпа давно бы разошлась, негодуя, как много шарлатанов в научном мире. Но здесь был Хеплмейер, и вместо того чтобы разойтись, толпа еще плотнее сбивалась в кучу, завороженная происходящим.