Разумное животное
Шрифт:
— Ты помнишь, — сказал он вполголоса, — как мы сменяли друг друга ночью на плоту в бассейне, чтобы Фа не чувствовал себя одиноким?
— Да, — отозвалась Арлетт. — Мы опускали руку в воду, и он тотчас же принимался ее покусывать, а ранним утром он клал свою большую голову на плот, наклоняя ее немного набок, и смотрел на нас. Какие у него были милые круглые глаза, два живых шарика. Севилла слушал голос Арлетт и думал: «А теперь пора плыть обратно. Конец. Нечего больше оставаться в этой яме».
Но хотя в руках у него уже было кормовое весло и нос лодки уже был направлен к проходу, он не трогался с места. Что-то сжимало ему грудь, и он испытывал такое парализующее чувство, как будто в одно мгновенье у него отняли самое драгоценное, как будто бы сразу бесследно исчезла большая часть его жизни, главная, многолетняя, ежедневная забота. Паническое беспокойство, когда Фа и Би отказывались есть, часы и часы исследований, внимание, постоянно направленное на то, чтобы наблюдать и сопоставлять, даже в моменты отдыха.
— Поплыли, — произнес он. — Нет смысла оставаться здесь. Я чувствую себя погребенным заживо. Там, на свету, нам будет легче.
Арлетт нацелила свой фонарь на вход в расселину, но Севилла не пошевелился, его правая рука бессильно лежала за спиной на весле, не сжимая его, голова наклонилась набок, взгляд был направлен на нос лодки, чтобы контролировать движение. Время шло. Он подумал с горечью: «Как странно, я был так уверен этим утром, что они заговорят, я даже взял с собой магнитофон, единственное, чего я никак не предполагал, — это их бегства, а теперь всему конец, включая надежду предотвратить войну. Какая чудовищная нелепость, судьба мира зависела от того, что произошло в мозгу двух дельфинов, когда раздался взрыв, от вывода, который они сделали, а теперь, верх нелепости, В будет стараться нас прикончить, опасаясь, что у нас все-таки было время поговорить с ними».
— Поплыли, — сказал он в третий раз, и рука его сжала рукоять весла.
Перед носом лодки, залитым светом фонаря Арлетт, что-то выбросилось из воды, отбросив огромную тень до самой вершины купола; за этой свистящей, шумной, веселой, хлопающей по воде фигурой последовала другая, чуть меньше.
— Фа! Би! — воскликнул вне себя Севилла. И тут начались высокие скачки, брызги, резкий скрип зубами, напоминавший смех, танец, когда на три четверти выброшенное из воды тело почти скользит по поверхности, поддерживаемое вертикальными ударами хвоста.
— Генри! — крикнула Арлетт задыхающимся от радости голосом. На этот раз нельзя было ошибиться, это был прежний неистово-радостный прием, безграничная привязанность, неисчерпаемый восторг, любовь, которая не в состоянии выразить себя целиком.
— Фа! Би! — закричал Севилла. — Где вы были?
— Здесь! Здесь! — кричал Фа своим пронзительным голосом. — Мы здесь все время. Мы слушаем.
Арлетт наклонилась, положила руку на плечо Севиллы и произнесла одним дыханьем:
— Мой дорогой! Он говорит по-английски!
Это была правда, Фа говорил по-английски, он ничего не забыл!
— Где здесь?
— Здесь, — сказала Би. — Мы не двигаемся. Кончик носа наружу, все тело в воде.
— Но почему? Почему? — сказал Севилла. Фа положил голову на валик лодки.
— Мы говорим друг другу. Может быть, они приходят нас убить. Может быть, они друзья. Может быть, нет.
Так, значит, вот что! Недоверие, сомнение, глубокие травмы, нанесенные человеческой ложью существам, не ведающим, что такое порок.
— Но мы вас любим! — сказал Севилла.
— Я знаю, — сказала Би. — Я слышу. Я слышу, когда ты говоришь о Фа.
«Я слышу» вместо «я слышала», «когда ты говоришь» вместо «когда ты говорил». Их английский за Полгода, однако, значительно оскудел. Как у покоренных народов, язык которых перестают преподавать в ’Школах, слова удерживаются крепко, а синтаксис беднеет. Появилось что-то детское в конструкции фраз, и дельфиний акцент звучал как никогда раньше.
Би высоко выпрыгнула из воды и упала около лодки, чтобы обрызгать Севиллу.
— Перестань, Би! — крикнула Арлетт. — Здесь Слишком холодно, чтобы играть.
— Я слышу, — сказала Би смеясь. — Ма горит о Фа, Ма Не говорит о Би.
— Я люблю тебя, Би, — сказала Арлетт.
— Ма забывает Би, — сказала Би, и в свете фонаря лукавый огонек блеснул в глазах дельфинки.
Фа не говорил больше ничего. Положив голову на валик лодки, он зажмурил глаза, блаженно ощущал прикосновение руки Арлетт.
— Би, — сказал Севилла, — объясни мне. Ты не забыла язык людей?
— Когда никто не слушал, мы с Фа говорили. Мы не хотим забывать.
— Почему? Раз вы не хотели больше говорить с людьми.
— Чтобы сохранить. А также, — добавила она сразу же, — чтобы научить детей.
Севилла осторожно взял из кармана своей куртки маленький магнитофон на батарейках, соединил контакты и вынул микрофон. Странная логика. Человек — дурное существо, но его язык остается хорошим, если не использовать его для общения с людьми: приобретение, имеющее ценность само по себе, вещь, которую надо сохранить и даже передать потомству, своего рода социальное преимущество, обладанием которого Би, кстати, хвасталась накануне перед Дэзи.
— Би, — сказал Севилла, — ты любишь Па и Ма?
— Да.
— А других людей?
— Нет. Другие люди нехорошие.
— Почему? Что они сделали? — спросил он, наклоняясь к Би.
— Они лгут. Они убивают.
Великолепное резюме, подумал Севилла. Вся история человечества в четырех словах. От начала начал до 1973 года. До дня, когда человечество, как клоун, схватив самого себя за горло, переборщило и испустило дух.
— Как они лгут? — сказал Севилла.
Фа повернул голову и посмотрел.