Разведенные мосты
Шрифт:
Если ты подошёл к ним в эту минуту и не проявил никакого интереса к их проблеме, на тебя устремляются взгляды, полные неприязни, а то и враждебные. Тебе ничего не говорят, — до этого дело не доходит, — но ты и сам должен понять, насколько тут неуместны праздные соглядатаи.
Однажды я увидел двух странных приятелей; они вроде бы и не были тут посторонними, но их явно не жаловали, смотрели на них косо и не проявляли желания с ними говорить. Один был постарше, высокий, держался прямо, одет чисто, в костюме, хранившем следы былой красоты и дороговизны. В руках он держал трость с костяной ручкой. Другой и ростом неказист, и одет во всё старое, поношенное, но главное — лицо имел мятое, жатое и серо-землистое. Видно было: он пил и был мучительно озабочен жаждой
Я эту категорию людей знал, поскольку давно и серьёзно занимаюсь проблемой алкоголизма. В статье обо мне в недавно вышедшем третьем томе Большой энциклопедии русского народа меня назвали «…руководителем общественной организации «За трезвость нашего народа». «Руководителем» — это сказано слишком сильно, но вместе с академиком Угловым, посвятившим много сил борьбе с пьянством, я давно состою в активе борцов за трезвость. Я написал книгу «Геннадий Шичко и его метод», она стала учебником для инструкторов, отрезвляющих алкоголиков по методу питерского учёного Геннадия Андреевича Шичко; затем написал книгу о пьянстве русских писателей «Унесенные водкой», — она выдержала пять изданий и известна в нескольких зарубежных странах, — и, наконец, недавно, в 2002 году, в серии «Русский роман» вышли два моих романа, посвящённых страшной, убийственной для всех народов мира проблеме алкоголизма: «Судьба чемпиона» и «Мать-Россия, прости меня грешного». Романы вышли под одной обложкой с общим названием «Прости меня грешного». Знаю, что роман на эту тему мечтал написать Джек Лондон. Он сам был алкоголиком. Зелёный змий всё туже затягивал на его шее свои объятия, но он и в этой смертельной петле сумел-таки написать повесть «Джон Ячменное зерно». Ячменное потому, что водку в Америке делали из ячменя, и даже Джек Лондон, талантливейший писатель и человек огромной воли, не смог одолеть душившего его Джона. Писатель уже на краю могилы успел прокричать свой призыв к женщинам: «Милые женщины! Беритесь вы за решение этой проблемы. Нам, мужикам, с ней не совладать!..»
Писателю не было и сорока лет, когда зелёный змий прервал земной путь Великого Американца.
Я долго подступался к этой теме и, наконец, решился.
Один из этих двух приятелей — тот, что был опрятно одет и с тросточкой, — заспорил с молодым мужиком, который, как мне показалось, уже успел хлебнуть свою порцию пива или водки, и спорил грубо, размахивал руками. А тот, что с тростью, — он тоже был изрядно на подпитии, — пытался его в чём-то убедить и говорил как-то жалобно, плаксиво:
— Да нет, ты мне скажи: зачем они порезали на металлолом нашу ракету «Сатану»? Я же её проектировал, она в сто раз сильнее самой последней американской ракеты. Зачем сразу, в один момент ослабили Россию в сто раз и выпустили вперёд американцев? Ты же голосовал за них, этих властителей, так и скажи мне, зачем надо было резать нашу «Сатану»?..
Последние слова конструктор ракет прокричал как-то по-женски, визгливо и вдруг расплакался.
Я понял: человек болен, и сейчас с ним может случиться истерика. Незаметно вышел из кружка пьяниц и удалился. Но на другой день опять заглянул к своим новым знакомым и увидел здесь тех двух приятелей. Высокий и с тростью на этот раз был трезв и производил впечатление нормального человека. Он ко мне поначалу не проявил внимания. Но я к нему подошёл, сказал:
— Кажется, вы живёте вон в том доме, за дорогой. Я вас видел у магазина «Электротовары».
— Да, я там живу. И что же из этого следует?
Я почувствовал, что кто-то трогает меня за рукав. Обернулся — это его товарищ. Тянется к моему уху, говорит:
— Ему не надо. Будет блажить, как вчера, а вы дайте мне на бутылку, только так, чтобы он не видел.
Я отошёл с ним к краю лавки, и мы сели. А тот, с кем я говорил, отвернулся и потерял к нам всякий интерес. Мой собеседник продолжал:
— Он хворый, головка с места сдвинулась. На ракете своей помешался. Чуть что, блажить начинает: почему да как это ракету его порезали. В другой раз генералов ругать начинает: сволочи, говорит, лампасники проклятые. За чечевичную похлёбку Россию евреям продали!
Помолчал с минуту, а потом снова начинает:
— Меня зовут Максим, его — Фёдор Кузьмич. Я был у него в конструкторской группе. И думаю так: не моего это ума дело — резать ракету или оставлять её в войсках на вооружении. Ну, порезали. А я знаю, почему её порезали?.. Надо, вот и порезали. Значит, другая появилась, — не в сто, а в пятьсот раз сильнее. Вот и порезали. А он чуть что — и плакать. А семья голодная сидит. Трое детей и жена больная. Он раза два на рынке работу находил, да как зачнёт о ракете своей блажить, да как расплачется, — ну, азики и боятся, говорят, сумасшедший. И гонят его в шею. А он и вправду больной, тронутый с места человек. Меня алкашом называет, а сам хотя и трезвый, а плачет. Так лучше уж алкашом быть, чем так-то вот… плакать. Ну, так вы дадите мне на бутылочку?..
Я эту просьбу его будто не слышу, а он ждёт-пождёт, и снова рассказ свой продолжает:
— А с ним вы не связывайтесь. Ему много денег надо. Его из квартиры скоро выселят. Он деньги за квартиру не вносит. К тому ж, террористом его называют.
— А почему террористом?
— А-а… Так. Сболтнул кому-то, что квартиру вместе с семьёй взорвёт, если выселять зачнут. Он такой: с одной стороны умный, а с другой — дурак нагольный.
— А что это — нагольный?
— Ну, голый, нагольный, значит. Так у нас в деревне говорили. Нагольный — и всё тут. Голый с головы до ног. Ну, так вы того… на бутылочку. Хорошо, конечно, если две. А ещё лучше — три. Пива, как денег, много не бывает.
Потянул меня за рукав:
— Так пошли в ларёк, он тут у автобусной остановки.
Я поднялся. Тихо проговорил:
— Нет, брат, вы меня извините. Я по этой части плохой товарищ.
И пошёл прочь от этой компании. Далеко пошёл, ко дворцу спортивному. Иду, а два конструктора из головы не выходят. Мне бы роман обдумывать, ходы-выходы сюжетные искать, а я всё о них, о пьяницах, думаю. Человек с тростью перед глазами стоит. Семья большая, за квартиру не платит. Были бы у меня деньги, заплатил бы за него, но денег нет и помочь ему я не могу. Вот такую жизнь нам проклятые демократы наладили: даже писателям гонорар не дают. Когда это видано было, чтобы за книги деньги не платили. Наш первый писатель протопоп Аввакум в заточении был, в земляной яме сидел и книги свои писал, так ему и то, будто бы, какую-то плату церковь наша выдавала, а тут совсем денег не дают. Так кто же и писать будет! Ну, разве такие вон книги, что на лотках лежат: про сверхкрутую любовь и смертоубийства разные. Эти покупают, за них и деньги хорошие дают, но для писания таких книг и сам автор разбойником должен стать. Не всякий же отважится на мерзость такую.
Одним словом, бродил я по парку часа два, а для романа ничего не придумал. Домой возвращался недовольный, даже досада за душу брала: дёрнул же меня леший зайти к этим ханыгам!
«Впрочем, почему же ханыгам? — думал я, открывая дверь квартиры. — Эти двое-то — ракету изобретали, конструкторами были! Ну, а если на дно жизни опустились — так это время такое. Ну, ладно, вот ты фронтовик, хорошую пенсию тебе дают, а они-то… по две тысячи получают. Да таких денег и на хлеб с водой не хватит».
На следующий день я снова завернул к «пьяному братству» и снова увидел тут двух товарищей. Поздоровался по-русски, фуражку над головой приподнял. На этот мой жест, от которого русские люди, живущие в городах, давно отвыкли, все с удивлением повернулись. Будто бы всем моя вежливость по душе пришлась. И этот… в наглаженных брюках и с красивой тростью тоже будто бы ко мне потеплел. Подошёл, потянул за рукав в сторону, сказал:
— Я вижу, вы человек хороший. Моему другу на пиво не давайте. Он и так глуп, как пробка, а если бутылку пива высосет, круглым идиотом становится. В прошлом-то он не пил, и у меня в группе конструктором работал, но сейчас переменился. И даже вид человеческий потерял. Пиво его дураком делает.