Разведка уходит в сумерки
Шрифт:
– На передовой лично проверял? А то, может, твои голубчики просто по землянкам отсиживались, а мне потом отвечай.
Раньше Андрианов обязательно стал бы доказывать, что он ежедневно бывает на переднем крае и проверяет работу наблюдателей. Можно было бы показать и журналы наблюдений, и отчетные карточки с боковых и временных наблюдательных пунктов, не преминув похвалить кое-кого за грамотную отработку отчетных документов. Прокофьев, например, представил отличную карточку. Но сейчас делать это не хотелось. Просто надоело защищать от неоправданных нападок людей, с которыми завтра пойдешь на
– Ты что ж это? Разговаривать с начальником не хочешь?
– Просто я уверен, – неожиданно желчно ответил лейтенант, – что вы и сами видели, как работали в эти дни разведчики. Ничуть не хуже, чем в прошлый раз. Только более скрытно. – И впервые твердо взглянул в светлые, беспокойные капитанские глаза. – Работали так, как было уточнено с вами.
Капитан поерзал – на передний край, да еще днем, он выходить не любил. Как ни оборудована оборона, а траншеи есть траншеи, и при капитанской комплекции не очень приятно тереться шинелью о земляные стенки, подставлять голову немецким снайперам. Ночью капитан бывал на наблюдательных пунктах, а днем у него находились дела в штабе…
Но он постоянно контролировал разведчиков через командиров рот и батарей, позванивая им по телефону и жалуясь, что не может поспеть по всему своему хозяйству. И строевые офицеры честно доносили ему, как работают разведчики на их участках – ведь разведчики всегда делились добытыми сведениями с командирами, а те, в свою очередь, рассказывали им обо всем интересном, что заметили ротные или батарейные наблюдатели. Контакт был полный, и, значит, информация у капитана была правдивая. В общем, Мокряков был неплохо осведомлен о положении дел. Но ершистое настроение лейтенанта его беспокоило, и он задал еще один вопрос:
– А этот… новенький… Дробот… не подведет?
– Откуда же я знаю, товарищ капитан? – пожал плечами Андрианов. – В деле его не видел. Разбор он сделал толковый, к поиску готовится активно, с выдумкой. А там… поживем – увидим.
– Как у тебя все легко, понимаешь, – поморщился Мокряков: разговор мудрого начальника с почтительным и менее умным подчиненным не получался. – Смотри, я тебя учить не буду. И покрывать не стану. Самому придется ответ держать.
Выходило, что капитан уже принял решение, но это даже не радовало – ведь иначе и не могло быть. Андрианов, сердясь, упрямо наклонил голову – перед каждым поиском Мокряков обязательно обещал не покрывать. Надоело…
Они помолчали, и Мокряков несколько раз с надеждой посмотрел на дверь. Лейтенант наконец перехватил его взгляд и вышел.
– Сиренко! – крикнул он, держась за притолоку. – Где квас?
И вдруг случилось то, чего еще не помнил взвод. Из каптерки послышался равнодушный сиренковский басок.
– Нету кваса, товарищ лейтенант, не заваривал.
Это был скандал, и Андрианов вначале растерялся, потом возмутился: Мокряков мог простить все, но только не отсутствие кваса. Поэтому Андрианов пошел к кухне. Пошел не затем, чтобы найти квас, а просто потому, что именно там сейчас образовалось самое опасное положение, а он всегда шел туда, где было трудней. И едва он отошел от землянки, как на его месте показался Мокряков
Он был не то что рассержен, а скорее оскорблен. Как и все начальники его склада, он был глубоко убежден, что подчиненные любят его за отеческую строгость, за то, что он умеет с напускной грубоватостью поговорить с ними на их языке, словно у солдат или сержантов есть один язык, а у командиров другой; любят за то, что он хоть и грозил гораздо чаще, чем следовало, но все-таки не наказывал. А тут оказалось, что во взводе забыли о нем, не приготовили даже такого пустяка, как квас. В других местах начальников поят водкой, готовят для них особые блюда, вообще стараются отличиться, показать свою любовь и уважение. А здесь… Нет, он был оскорблен в самых лучших чувствах и потому смотрел на кухню с мягким и грустным сожалением, слегка покачивая головой, словно говоря: «Эх, вы… Как же это? А?»
Андрианов подошел к каптерке и тревожно спросил:
– Вы что, шутите? Сиренко! Ведь капитан приехал…
– Так, товарищ лейтенант, меня ж Дробот вконец затренировал. Нема ж никакого часу… – И вдруг почти с ужасом произнес: – Ага.
Сиренко так покраснел, так смутился от этого ненароком вырвавшегося присловья, от запоздалого раскаяния в ябеде на своего командира, что Андрианов улыбнулся и почесал затылок.
– Что же теперь делать, Сиренко? Капитан и тебя и меня съест. А заодно и чертова Дробота.
– Ну шо я могу сделать? – Сашка прижал огромные руки к груди. – Шо я могу сделать? Ну забыл! Кругом забыл, и потому виноватый! Может, чаю ему принести? А то – водки? У меня в запасе есть.
– Не пьет он водки, – протянул Андрианов.
– Не может того быть, – убежденно сказал Сиренко. – Такой большой человек, толстый, между начальства всегда, и чтобы водки не пил.
– Нет, не пьет.
– Ну шо ты сделаешь! – Сашка на мгновение задумался, потом махнул рукой и решил: – Почекайте, товарищ лейтенант, может, я это дело справлю.
Он решительно отстранил лейтенанта, поправил ушанку, заправил шинеленку под брезентовым ремнем и пошел к командирской землянке. Андрианов обернулся и с интересом посмотрел ему вслед: такой решительности действий он за Сиренко не замечал. Даже походка у него изменилась – стала более стремительной, не косолапящей.
Сиренко лихо подошел к капитану, лихо брякнул задниками и с завидной сердечностью сказал:
– С прибытием, товарищ капитан. Вы не подумайте, что мы тут о вас забыли, но только в этот раз квасу я нарочно не заваривал. – И почтительно разъяснил: – Потому дело к морозу, с квасу не потеется. На сегодня, товарищ капитан, я вам другое приготовил…
Капитан смотрел на него недоверчиво, и в глазах еще сквозила оскорбленность. Постепенно она исчезала, взгляд потеплел. Нет, конечно же его любили, о нем думали, и это было очень приятно. Но показать этого он не мог. Потому Мокряков вроде бы и сердито, а на самом деле добродушно буркнул:
– Что ж ты там наготовил, штрафник несчастный.
– А вот почекайте минутку, и я вам притащу. Разрешите идти?
И когда капитан, нарочито скептически усмехаясь, отпустил его, Сашка лихо повернулся и пошел к кухне. Поравнявшись с лейтенантом, заговорщически шепнул: