Разводящий еще не пришел (др. изд.)
Шрифт:
— Зачем вы, дядя, пишете такие стихи? Кому они нужны? Это времянки, побрякушки, их прочтет только обыватель. Посудачит, посплетничает и тут же забудет. Стоит ли писать для обывателя?
Федор Семенович сощурил глаза.
— Учишь?..,Меня, Дмитрий, учишь? — Заречный сел, взял рукопись. — Значит, не то, говоришь?
— Не то, дядя.
— Не то, — покачал головой Заречный. — Да, да, не то... Пожалуй, ты прав.
Он смотрел на Узлова широко открытыми глазами и говорил, говорил, говорил о каких-то не совсем понятных для Узлова абстракционистах, требующих похерить реалистическое искусство и снять идейную баррикаду, разделяющую мир буржуазный и мир социалистический.
Узлову казалось, что дядя что-то преувеличивает, сгущает краски. Он слушал его с грустью, и ему хотелось, чтобы дядя поскорее выговорился, так как Шахов может уйти один в городок.
Наконец Заречный умолк. Узлов сказал:
— Я пошел. До свидания, дядя.
Федор Семенович проводил его в коридор. Пожал руку.
— Всю ночь буду писать стихи. Я напишу хорошие стихи. Ты веришь мне? — Он не дождался ответа, убежденно подчеркнул: — Напишу!
Из города лейтенанты возвращались пешком. Шахов завел разговор о Заречном, о том, что Федор Семенович показался ему на этот раз менее уверенным, хотя он и старался показать себя бодрячком. Узлов молчал. «Маятник, — думал он о дяде. — Похоже. То уходи из армии, то оставайся... тик-так... Эх, дядя, чувствую, нет у тебя твердого убеждения, отсюда и тик-так». Посмотрел на звездное небо, сказал:
— Хочу забрать свой рапорт. Посоветуй, как мне это сделать. Может быть, о нем давно забыли, но все же эту бумажонку надо взять.
— Обязательно, — подхватил Шахов. — Иначе может случиться так, как с майором Акуловым. Акулова перевели на Дальний Восток перед твоим приездом. Служил он старшим офицером на батарее. Работящий, каких свет не знал! Обидели его напрасно. Тот в пылу рапорт на стол — увольте, освободите. Не освободили и не уволили. Рапорт попал к Гросулову. Тот взбеленился: «Я ж его назначил старшим офицером на батарее, а он мне такое пишет». И эту бумажку — в сейф. Капитан стреляет, трудится. Время идет. Говорят Гросулову: «Капитан Акулов отменно служит, надо повысить в должности». Начальник штаба артиллерии открывает сейф, берет рапорт и машет им перед носом того, кто такое предлагает: «Этот фокус-мокус видели? Не пойдет». И снова рапорт в сейф, ключиком клац, клац.
Год проходит. Гросулову опять напоминают: «Заслуживает». Полковник поглаживает нос, лезет в сейф: «Видели? Обидел он меня. Кто Акулова старшим сделал? Я. — И рапорт на замок — клац, клац. — Не могу».
Акулов все же майором стал, дивизионом командовал, а Гросулов нет-нет да и открывал сейф, показывал бумажку: «Видели?» Понял, какая это бумажка? Громов, мне думается, этого не сделает, но лучше забрать.
— Верно. Но я боюсь сам идти к командиру полка, вдруг так же получится, как ты говоришь, клац-клац замком. Может, попросить Рыбалко, он член партийного бюро, поможет.
— Да, да, Максим Алексеевич поймет тебя, Дима, он похлопочет, — с нарочитой серьезностью сказал Шахов, думая про себя: «Уж этот все вспомнит».
— Иду сейчас же, — сказал Узлов. — Старик хотя и зол на меня, но я уломаю, — добавил он и решительно свернул с дороги, направляясь к дому, в котором снимал квартиру Рыбалко.
Дверь открыла Устя. Она зябко повела плечами, спросила:
— Вы к кому?
— Максим Алексеевич дома?
— Сейчас. — Библиотекарша скрылась в глубине коридора, постучала куда-то. — Старшина, выйди, к тебе пришли.
— Пусть заходят, — услышал Узлов голос Рыбалко.
— Проходите, он там, — показала Устя на обитую дерматином дверь.
Рыбалко стоял у небольшого верстака и что-то выпиливал. Все стены небольшой продолговатой комнаты были увешаны различным инструментом и металлическими предметами. В правом углу лейтенант заметил миниатюрный сверлильный станок, на деревянной подставке возвышался старый артиллерийский прицел, слева во всю стенку — стеллажи, заполненные различными предметами, среди которых Узлову бросились в глаза два примуса. На торцовой стене висела географическая карта мира, испещренная разноцветными пометками. Несмотря на тесноту и обилие предметов, в помещении были порядок и чистота. Озадаченный увиденным, Узлов стоял некоторое время в оцепенении, не решаясь что-нибудь вымолвить.
— Что раздумываете? Проходите и садитесь, — не поворачиваясь к лейтенанту, кивком головы указал Рыбалко на табурет. Узлов присел, ожидая, когда старшина отложит работу.
Рыбалко возился с каким-то изогнутым вкривь и вкось металлическим предметом. Одетый в поношенную синюю блузу, с взъерошенными волосами, с папиросой в зубах, старшина напоминал кустаря-одиночку. Рукава засучены по локоть, кисти рук в небольших ссадинах, плечи чуть приподняты.
«Эх, старина, и чего ты тут маешься, шел бы в колхоз тракторы чинить или на какой-нибудь завод, в цех. Уж ты-то пенсию выслужил», — подумал Узлов, разглядывая исподлобья Рыбалко. Раньше к старшине он относился скептически, иногда в разговорах старался подковырнуть старого служаку: «Вы, Максим Алексеевич, последним уйдете из армии. Все будут землю пахать, а вы... ать-два, ать-два». Вспомнив это. Узлов вдруг почувствовал робость.
— Максим Алексеевич, что это вы мастерите? — вкрадчивым голосом спросил Узлов.
— Цацку для таких вот, как вы, — улыбнулся Рыбалко, вытирая ветошью руки. Он загасил папиросу, положил ее в пепельницу, присел на край верстака, тихо произнес: — А я думал, что вы, товарищ лейтенант, уже на вокзале, билет покупаете на поезд.
— Зачем он мне? — Узлов поднял голову, насторожился.
— Как зачем? Рапорт ваш возвратился из штаба округа, и на нем резолюция командующего: «Таких стиляг в армии нельзя держать ни одного дня».
— Не может быть?! Шутите... А почему я стиляга? — спросил Узлов, вытирая платком со лба пот: очень уж неожиданным оказалось сообщение старшины.
— Есть стиляги по одежде: сорочка с двадцатью карманами, брюки с ширинкой на заднице, ботинки «осторожно — наколешься». А есть стиляги изнутри, любящие покривляться, показать себя, что они умнее всех, а на самом деле набитые болваны.
«Пошла губерния писать. И черт меня дернул прийти к нему». — Узлов поднялся и, намереваясь как-то сменить тему разговора, подошел к карте, спросил:
— Максим Алексеевич, что это за штука?
— Сами видите, что ж спрашивать? — Рыбалко легко соскочил с верстака. — Это моя военная биография. Черные линии — дороги, по которым я отступал вместе с полком, красные — пути, по которым мы наступали, — пояснил старшина, снимая блузу.
— А вот этот восклицательный знак? — ткнул Узлов указательным пальцем в жирное слово «Берлин».
— Тут меня фашист осколком пометил. Так вот, чтобы не забыть, и поставил на карте восклицательный знак. Иногда в сутолоке дел закружишься и забудешь про свои раны, а придешь домой, посмотришь на эту карту и все вспомнишь... Тебе этого не понять.