Разводящий еще не пришел (др. изд.)
Шрифт:
— К Наталье Гуровой.
— Значит, вы все знаете?
— Да.
— И вы ее любите?
— Командир, вам надо сходить к Наталье Гуровой до отъезда в лагерь, — уточнил Бородин.
— Я не пойду, Степан, не пойду.
— Зря...
— К чему вы это говорите?
— К тому, что нам вместе служить, а она рядом, здесь, на стройке работает прорабом участка.
Громов отрицательно покачал головой.
— Это не может повлиять на службу, даю вам честное слово. Сейчас, — Громов взглянул на часы, — четырнадцать часов по московскому времени. Через час вы проводите семинар взводных агитаторов, а мне пора на тренировку, и никакая Гурова не помешает
Громов надел шинель и, застегивая на пуговицы, направился к выходу.
— Да-а, вот ты какой, командир, — прошептал Бородин и вдруг грохнул кулачищем по столу: — Поживем — увидим!
В учебном корпусе тренировались орудийные расчеты. Громов понимал, что от их умения зависит меткость и эффективность огня подразделений, и поэтому лично интересовался тренировкой расчетов, да и сам иногда становился за орудие то в роли командира расчета, то номерным.
Он вошел в помещение никем не замеченный. Возле орудия, склонив головы к газете, сидели Петрищев, Околицын, Цыганок и Волошин. Громов присел на снарядный ящик и начал наблюдать за солдатами. «Шесть лет прошло, все перегорело, какой может быть разговор с ней», — продолжал он рассуждать о Наташе, пытаясь убедить себя в том, что ничего, собственно говоря, не произошло.
Цыганок хлопнул ладонью по газете, сказал Волошину:
— Эх, Пашенька, понял ты, о чем тут идет речь? Сам профессор духовной академии добровольно отказался от священного сана. Профессор! А ты кто?
Волошин заерзал на станине, нахмурив веснушчатое лицо.
— Брехня, — возразил он.
— Не веришь?! — вскрикнул Околицын. — Вот же темнота. Пойми ты: никакого бога нет, есть атмосфера и космос.
— А что за этим космосом? — буркнул Волошин.
— Планеты, — поспешил ответить Петрищев. — И может быть, такие, как и наша Земля, и, возможно, с такими живыми существами, как мы с тобой.
— И артиллерия там есть? — хихикнул Волошин.
— А что? — подхватил Околицын. — Если там водятся капиталисты, то вполне возможно, что и есть. Армию кто придумал? Частная собственность.
— Сказки, — упорствовал Волошин.
— Вот чертяка! — возмутился Цыганок. — До чего же ты, Паша, тяжелый элемент! — И стал уговаривать Волошина: — Ты пойми, товарищ сержант скоро уволится в запас, он решил сделать наш расчет комсомольским. Если сержант этого не сделает, то какой же он комсорг, коли в собственном расчете не может воспитать такого ихтиозавра, как ты... Пожалей Петрищева, Пашенька. Мы же ему так накостыляем по шеям за твою темноту и невежество, что он, бедный, с синяками уедет на гражданку. Что о нем там подумают, глядя на эти синяки и шишки? Скажут: ну и солдат, ну и артиллерист. Разнесчастный ты, Петрищев, человек...
— Обо мне так не скажут, — возразил сержант.
— Да я к примеру говорю, товарищ сержант, для убеждения этого снежного человека, — примирительно пояснил Цыганок. И опять к Волошину: — Ты уже научился прилично выполнять команды, заряжаешь неплохо. Осталось тебе, Паша, немного — научиться думать по-человечески. В комсомол примем, честное слово примем. Примем, товарищ агитатор?
— Пусть он сначала честно скажет: в бога я не верю, — настаивал Околицын.
— Скажи, Паша: не верю. Два слова: не верю. Ну, повторяй за мной: не верю, — старался Цыганок.
— Ты сам-то почему не в комсомоле? — спросил Волошин у Цыганка.
— Я вступлю. Уже и заявление написал. Считай, я в комсомоле. А вот ты, Пашенька, находишься в состоянии первобытного человека и религиозную повязочку на глазах носишь. А на кой хрен она тебе нужна? Из-за нее света не видишь. Точно говорю. Санька, читай дальше, как там отец Осип постригся в коммунисты. Поймет Пашка, не медведь.
Волошин насупился, тяжело вздохнул:
— Написать все можно.
Петрищев взглянул на часы.
— Обещал прийти командир полка, — сказал он. — Громов академию кончал, он все знает.
Командир полка улыбнулся. Люди верят в его силы и знания... Это было и приятно и боязно. Боязно потому, что не приходилось иметь дело с такими людьми, как Волошин, даже никогда не мог подумать, что в армии могут быть такие солдаты. Правда, он слышал, кто-то рассказывал о подобном случае. Но это было где-то: не то во Львовском гарнизоне, не то в полку, расквартированном в Бараничах, и прозвучал случай, как анекдот. Теперь же перед ним сидел живой человек, видимо крепко отравленный религиозным дурманом, и он, Громов, по убеждению солдат, может разубедить...
Громов кашлянул в кулак, поднялся, делая вид, что ничего не слышал.
Петрищев подал команду, и расчет приступил к тренировке.
— Дайте-ка я за наводчика поработаю, — сказал Громов. Он давно уже так близко не соприкасался с прицелом, допускал ошибки. Петрищев робко поправлял его.
— А вы смелее, смелее, вы сейчас мой командир. Требуйте! — воодушевлял сержанта Громов. Цыганок поглядывал на Петрищева, многозначительно улыбался, щуря свои плутоватые глаза. Волошин заряжал. Он выполнял свои обязанности так, как будто вокруг никого не было, и все, что происходит, касается одного этого суетящегося подполковника. Волошину казалось совершенно диким, что командир полка, такой большой начальник, так исправно и старательно выполняет команды сержанта, запросто обращается с Цыганком, которого Волошин считал своим лютым врагом, хотя никогда не высказывал это вслух. («Стерплю, терпеть — не грех».)
Когда Громов поменялся с Петрищевым ролями, командиром расчета он действовал уверенней и четче.
— Товарищ подполковник, вы, наверное, когда-то были командиром расчета? — поинтересовался Околицын.
— Командовал и расчетом, и взводом, и батареей, — ответил Громов, — теперь вот — полком... Дня через два поедем в лагерь, готовьтесь, товарищи. Предстоит трудное дело. В палатках будем жить, по-фронтовому. Как, товарищ Волошин, холодов не боитесь?
Солдат пожал плечами, тихонько пробасил:
— Сказывали, полк распущают, а теперь в лагерь едем. Я письмо домой написал: ждите, армию распущают...
И на этот раз, поговорив с солдатами, Громов еще раз убедился в том, что для всего полка необходима боевая встряска, и выезд в зимний лагерь будет именно такой зарядкой.
...На улице уже было темно. Зимние холодные звезды, похожие на яркие хрусталики, мерцали по всему небу. Дул северный ветер, и поземка дымками колыхалась на гребнях сугробов. Возле помещения, пристроенного к артмастерским, стояли часовые, одетые в овчинные тулупы. «Так надо, жизнь полка продолжается, и люди должны чувствовать себя бойцами каждый день, каждый час, каждую минуту», — размышлял Громов. Он и сам не заметил, как оказался за проходными воротами. «Куда я иду? — спросил себя. — А-а, поговорю, поставлю точку». Он знал, где живет Водолазов, и спешил, спешил навстречу ветру. Миновав перекресток дорог, Громов вдруг остановился: «Какую точ«у? Кто она сейчас для меня?» И повернул назад. Теперь ветер подталкивал его в спину, а серые струи снежной пыли, обгоняя, вихрились впереди.