Разводящий еще не пришел (др. изд.)
Шрифт:
— Ты чего скис? — спросил он у притихшего Громова. — Или тревожат завтрашние стрельбы? Все будет хорошо, Сергей Петрович! Верю: наше начинание облетит всю армию. Помни мое слово — так будет.
— А если не получится? — непроизвольно сорвалось с уст Громова.
— Тогда, считай, нам по серьгам обеспечено. Гросулов так нас обласкает, что тошно станет, — засмеялся майор.
— Шутишь, Степан!..
— Нет, ты, как командир, первый получишь серьги. Правда, иногда в таких случаях командиры пытаются спрятаться за спины политработников: они, мол, выдержат, языкастые.
— Точно, — в тон Бородину сказал Громов, — спина у тебя, секретарь, широкая, загородишь, и меня никто не тронет.
— Если надо будет, прикрою.
— Грудью за командира пойдешь?
— А почему бы и нет? За хорошую власть люди жизни отдают.
— Власть, говоришь?
— А что? Я так понимаю роль командира. И партия и народ так понимают. Не согласен?
— Согласен, — сказал Громов и выложил Бородину все, что думал о Волошине и о себе часом раньше. Бородин прилег на раскладушку, заложив руки под голову.
— Волошин — особая статья. Коммунисты с ним работают. Баптисты постарались обуглить его душу так, что дальше ехать некуда.
— Ведь человек-то он наш, солдат.
— Солдат, — повторил Бородин и надолго умолк. Громов еще налил чаю. Он пил вприкуску, обдумывая, как все же наконец сказать Бородину о том, что твердо решил не ходить к Гуровой и что эта женщина однажды жестоко обидела его и едва ли она способна «перевоспитаться».
— Степан, ты уснул?
— Партийные работники не спят, командир. Им не до сна. Соображаю, как нам организовать семейный вечер по возвращении с полигона... Приедем в гарнизон, приведем технику в порядок, солдатам дадим денек-другой отдохнуть. Елена для них постановку подготовила, теперь у них и чайная есть. А мы, офицеры? Располземся по квартирам, и каждый в одиночку будет переживать свои радости и неудачи... Так не пойдет, командир. — Он поднялся и схватил чайник. — Офицерский бал надо устроить.
— Музыка, танцы, закуска и пол-литра на троих? — улыбнулся Громов.
— Возможно, и так.
— Да ведь за это нас с тобой высекут.
— Кто?
— Начальство.
— Не высекут, командир, если все будет хорошо и в норме.
— А какая она, норма: сто граммов, двести? У нас иногда как на это смотрят: водка была? Была. Пьянка! Получай по загривку. А в сущности, если разобраться, вино только присутствовало, а торжествовала-то дружба, теплота человеческая.
— Вот так и сделаем. Согласен?
— Поддерживаю.
Бородин быстро оделся.
— Ты куда?
— На узел связи. Начальнику клуба позвоню. — Он нырнул в темноту. Дохнуло холодом, пропел с присвистом ветер.
Во взводной палатке Волошин застал одного Цыганка.
— Все ушли на огневые позиции, а я вот печку топлю, — сказал Цыганок, укладываясь спать.
Волошин разделся, присел подле ящика, на котором ярко горел пузатый фонарь «летучая мышь», начал рассматривать свои руки. Извлек занозу из правой ладони, вспомнил, что в вещмешке лежит непрочитанное письмо от бабушки. Довольный тем, что Цыганок прикорнул, что никто не помешает прочитать письмо, сунул руку в мешок, ощутил какой-то твердый предмет, похожий на маленькую книжку, достал и глазам своим не поверил: на темно-синей обложке золотым тиснением было написано: «Карманное богословие».
«Откуда?» — Павел повернулся спиной к Цыганку, прочитал на титульном листке: «Краткий словарь христианской религии». Это было так неожиданно и так удивительно, что Павел тут же решил: «Всевышний послал за терпенье награду».
— Костя, — позвал Волошин, чтобы удостовериться, уснул ли Цыганок, не заметил ли находки. Цыганок ответил мощным и протяжным храпом. Листая трясущимися руками, не вникая в смысл написанного, Волошин торопливо читал отдельные строчки: «Авраам — праотец верующих... носил рога... обрезал себе крайнюю плоть... бог велел ему принести в жертву». «Адам... Бог создал его порядочным негодяем, имевшим глупость в угоду своей жене отведать яблоко, которое его потомки до сих пор еще не сумели переварить». «Когда говорят, что бог гневается, это значит, что у священника печень не в порядке». «Архангел Гавриил от лица бога-отца обратился к деве Марии, собираясь ее осенить, или же покрыть». «...Чужих жен он делал своими наложницами и предавал смерти их мужей». «...С тех пор как евреи распяли его сына, он стал жаждать лишь жареных евреев». «Иисус Христос для блага рода человеческого принес в мир меч». «Моисей запросто беседовал с господом, стоявшим к нему спиной». «Бог проклинает тех, кто мыслит несогласно со священниками...»
Волошин устал читать, расслабленный волнением, лег на соломенный матрас, на душе у него было нелегко.
Вдруг захохотал Цыганок, словно бы и не спал...
Как-то Устя привезла из города новые книги, в том числе «Карманное богословие» Поля Гольбаха. Рыбалко за один вечер прочитал эту небольшую книжечку, внешне очень похожую на псалтырь. Блестящая и остроумная критика религии французским просветителем вскоре оказалась в тумбочке Волошина: Рыбалко рассчитывал, что солдат обязательно прочитает книгу. Но первым ее обнаружил Цыганок, хотел было сразу сообщить об этом командиру батареи, думая, что это молитвенник, но не удержался от соблазна, тайком прочитал и понял: «Это в самый раз для Волошина, от такой сатиры Пашка вмиг образумится». Он-то и положил книгу в вещевой мешок Волошина.
— Ты чего ржешь? — Волошин поднял голову. «Уж не подсмотрел ли?» — мелькнула у него мысль.
— Один одесский еврей говорил мне, что имя Адам по древнееврейскому языку означает «красный». Вот я и думаю, коли Адам красный, — значит, создан не богом. — Цыганок опять засмеялся. Волошин закрыл уши ладонями, лег вниз лицом. Он лежал долго, пока не собрался весь взвод.
Спать легли, не погасив фонаря. Прислушиваясь к завыванию ветра, Павел нащупал в кармане письмо. В голове ожили картины домашней жизни... Когда ему исполнилось шесть лет, умерла мать. Отец начал ходить в церковь. На фронт попал уже под конец войны. Домой не вернулся — погиб под Тильзитом. Убитая горем бабушка вдруг зачастила в дом, в котором жил проповедник Гавриил. Потом к ним пришел он сам, лысый старик. Был мягок в разговорах, как его пухленькая рука, которой гладил Павлика по голове. «Разделяю вашу скорбь, Семеновна, — говорил он бабушке тихим, успокаивающим голосом. — Царство божье близко, оно не за горами».
Он появлялся в доме часто. Кончилось тем, что бабушка начала посещать молитвенный дом, а затем водить туда Павлика. Первые дни Павлик испытывал страх: люди до исступления повторяли слова лысого старика, слова непонятные и далекие. Было очень страшно, хотелось рассказать учительнице, но бабушка запретила, пугая карами господними. Сектанты привозили бабушке дрова, продукты, чинили избу. По вечерам Гавриил беседовал с Павликом. Всегда ласковый, аккуратный и неторопливый, старик рассказывал о загробной жизни, о том, как подготовить себя к встрече с Христом, который всегда при дверях... Павлик полюбил проповедника, перестал ходить в школу, старательно выполнял десять заповедей...
...Волошин распечатал конверт и, с трудом разбирая бабушкины каракули, читал:
«Дорогой внучок! Нынче я ходила в дом братства. Проповедник Гавриил читал новую проповедь. Ужасть как было трогательно. Мы плакали. Гавриил выпрашивал у меня твой адрес. Он собирается послать тебе новую проповедь, которую услыхал от бога и начисто записал ее для братьев. Гавриил советует тебе никогда не забывать, что человек человеку брат, и будет миру мир, не поднимай ружья на человека, огонь бранного поля — бесовская потеха. Я живу хорошо. Пенсию получаю, как и допрежь. Гавриил советует сжечь это письмо. Помни, что Христос при дверях».