Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de si?cle до Вознесенского. Том 1: Время символизма
Шрифт:
Адрес Гревса: Rue Lauriston 104. Попросите хозяев написать 155 .
Видимо, в ближайшие дни после этого письма последовало и следующее, не датированное.
Дорогие девочки, спешу порадовать вас хорошими вестями. Ваши советы заставили меня задуматься, и я согласна с вашим мнением, и решусь привезти вас всех после 10-ого, если только придется остаться здесь более 2 месяцев. Очень вы меня радуете своими добрыми и умными письмами. Я как прочитаю ваше письмо, так несколько времени всё улыбаюсь. Вообще я много стала улыбаться, и у меня на душе бывает так хорошо, как никогда. Читаем с Ивановыми по вечерам мой роман. Многие места в нем всем очень нравятся, и я так хочу писать, что даже по ночам не сплю, а утром вскакиваю и пишу. Боюсь, что не потолстею от этого, но ничего, зато во всех делах своих лечу вперед. Отдохну потом.
Анюту могу порадовать. Васюня уже за 3 дня до начала занятий приехала. Комната девочек заново отделана. Очень уютно. У Васюне <так! > место у стены, есть шкапик и сундук у постеле <так!>.
Состав девочек хороший. Васюню все любят, и она
У них нынче новый учитель вместо учительницы. Говорят, очень хороший. Девочки, напишите скорее Оле. Вы ее обижаете.
Целую вас нежно и дорогих деток. Молодцы, что работаете. Пусть непременно Сережа пошлет Оле лучшую раскрашенную картинку, а Вера – вышитую.
Вас любящий друг Л. Шварсалон.
Налейте уксусу в чернила. Надо деньги? 156
155
Там же. Л. 3–4.
156
Там же. Л. 7 и об. Васюня и Оля – также «девушки» Л.Д.
Нам трудно сказать, когда именно произошло воссоединение семьи под флорентийской крышей, – видимо, в первых числах ноября: краткий отчет об этом дан Л.Д. в письме к отцу от 24 октября / 6 ноября. Тогда же к ней присоединилась и мать. Но, судя по записям середины ноября, семейственные интересы оставались у Л.Д. явно на втором плане. Особенно, конечно, существен рассказ о признании Иванова в любви к ней и своем ответе: «Я отказалась от его чувства, я не хотела взять его, потому что оно недостаточно широко, сильно, величественно, лучезарно» (Переписка, I, 111).
После этого наступает некоторый перерыв в наших знаниях о жизни Иванова и Шварсалон: с середины ноября 1894 и до начала 1895 года ни писем, ни дневниковых записей не сохранилось. Но, как кажется, интонация, да и в известном смысле содержание, первого из известных нам римских писем Иванова заставляет предполагать, что его одиночный побег из Флоренции был попыткой все же сохранить семью. Начинает он его в тоне несколько ироническом, но в постскриптуме говорит: «…я напишу Вам, если совершится во мне или со мною что-нибудь важное и решительное…» (Переписка, I, 118).
Это «важное и решительное», несомненно, относится к сфере личных переживаний, и дожидаться разрешения пришлось почти две недели, после чего судьба их определилась. Несмотря на то, что произошло это в Риме, именно Флоренция воспринималась как неизбежная и необходимая прелюдия к совершившемуся. Это ощущение осталось у Ивановых на всю совместную жизнь. «Идеал Фьезоле», то есть «работать и любить издали» (Переписка, I, 480), существовал у них всю жизнь, проходившую раздельно. Флорентийский сон Л.Д. про судьбу Труда и Творчества также вспоминается в письмах, а места города, где они «ходили в Боболи, в Кашине, ссорились по Lungarno, трусили кошек на Independenza, сидели на скамеечке у Бастионов» (Переписка, I, 299), не просто остались в памяти, но и сделались символическими.
С предельной ясностью это подтверждается итальянским пребыванием Иванова и В.К. Шварсалон летом и осенью 1910 года. Они практически все сравнительно долгое время проводят в Риме, но встреча происходит во Флоренции. Вот как Иванов вспоминает ее главные моменты: «Сначала пошли в капеллу Медичи, где скульптуры М. Анджело, его “Ночь”. Потом в palazzo Riccardi, где она еще не была: я показал ей фрески Беноццо Гоццоли, и она была ими счастлива. Потом мы завтракали, ели мороженое, пошли на Ponte Vecchio и выбрали ожерельице из маленьких жемчужинок. Потом взяли веттуру и поехали на Viale dei Colli, а оттуда в Cascine. На нашем историческом местечке в конце Кашин было хорошо при луне, которая светила ясно через большие деревья над памятной скамеечкой и далеко серебрила Арно; было тепло, и таинственно-живо, и тосковало сердце. Наконец мы приехали в одну тратторию у Maria Novella и весело ужинали. В пятницу мы были в S. Miniato (см. “Кормчие Звезды” – “То был не сон…”) и во Фиезоле (ibid., “Тризна Диониса”), в руинах театра» 157 . Капелла Медичи, Кашине, Фьезоле уже встречались нам в цитированных документах, Viale dei Colli находится совсем рядом с садами Боболи и Бастионами, упоминаемыми Л.Д. Таким образом, краткое флорентийское пребывание 1910 года было своеобразным посвящением в новую жизнь двух людей, которой суждено было начаться после римского пребывания.
157
Цит. по: Богомолов Н.А. Сопряжение далековатых. С. 87, с исправлением неверного чтения. Сводку материалов и библиографических сведений см. в нашей предыдущей главе.
В п е р в ы е : Venok: Studia Slavica Stefano Garzonio sexagenario oblata. In Honor of Stefano Garzonio / Ed. by Guido Carpi, Lazar Fleishman, Bianca Sulpasso. Stanford, 2012. Part 1. P. 279–289 / Stanford Slavic Studies, Vol. 40.
К БИОГРАФИИ Л.Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ
17 октября 1907 года в имении Загорье неподалеку от знаменитого местечка Любавичи скончалась Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал. Болезнь была внезапной и очень скоротечной. Еще 9 октября она пешком ходила в Любавичи, что было не так уж близко, на следующий день «себя чувствовала хорошо, настроенье было, если не ошибаюсь, светлое, веселое» 158 , но в ночь с 10 на 11 октября началась болезнь. 11 октября был приглашен доктор из Любавичей, который и пользовал ее до самой кончины.
158
Наиболее подробным документом, рассказывающим о последних днях, болезни и смерти Зиновьевой-Аннибал, являются записи ее дочери Веры Константиновны Шварсалон (Богомолов Н.А. Вячеслав Иванов в 1903–1907 годах: Документальные хроники. М., 2009), на которые мы далее будем ссылаться только с указанием страниц непосредственно в тексте. В данном случае – с. 250.
Документ, который мы публикуем, был составлен этим самым доктором, о котором мы имеем только самые общие данные, – Шур Григорий Исидорович, вольнопрактикующий врач 159 . Вот как описывала его Вера Шварсалон: «Я ожидала любавического типа еврея с большой окладистой бородой, но он очень напомнил мне женевского типа студента-еврея, но чистого, опрятного» (С. 251). Судя по ее записям, он имел хорошую репутацию, отчасти основанную на полученном за границей образовании. Она писала: «…отвезла доктора, кот<орый> мне рассказывал, где учился (в Берлине), и проекты на будущее поехать “pour Paris”» (С. 252). Следует отметить, что для него это были тяжелые дни, так как в округе распространилась эпидемия дифтерита, с которой ему приходилось бороться почти в одиночестве. «В извиненье ему можно сказать, что он был так измучен эпидемией в Любавичах, кот<орая> все расширялась, и где он был один, т.к. о земском докторе даже не говорили, такую он имел дурную репутацию» (С. 255). Возможно, ему следовало бы попросить помощи, к которой прибегли только в самую последнюю минуту, когда уже вряд ли можно было чем-либо помочь: «Маме все было хуже и хуже, и опять поднялся вопрос, поднятый уже несколько раз, о том, чтобы вызвать доктора из города. Но теперь сам Шур настаивал на этом и на спешке. Стали обсуждать, кого быстрее в эту глушь вызвать. Ш<ур> сильно предлагал известного доктора, живущего в Витебске. Он <был> изнурен и, приходя от Мамы, растягивался на постели, притом и он, и Вячеслав были как бы почти лишены возможности соображать и должны были каждую фразу повторить несколько раз, чтобы понять сами, что говорят, так они были истощены. Я соображала яснее всего. Решили вызвать доктора из Витебска. Составили ему телеграмму (говоря о “писательнице” или “жене литератора”, не помню). На следующий день должен был выехать за ним Парфен со своей тройкой» (С. 255–256). Да и приехал этот врач уже после кончины Зиновьевой-Аннибал.
159
См.:(дата обращения 10.04.2020; подписано: «Викторович»), со ссылкой на «Памятную книжку Могилевской губернии на 1907 год». Воспользуемся случаем привести из той же записи некоторые сведения о других людях, связанных со смертью Зиновьевой-Аннибал. Священник каменной церкви в Любавичах, отец которого причащал перед смертью Зиновьеву-Аннибал, – Александр Иоаннович Бочковский, настоятель Любавичской Успенской православной церкви, окончил духовную семинарию (см.: Памятные книжки Могилевской губернии на 1906–1916 гг.). Другой священник, к которому обращались В.К. и С.К. Шварсалоны, – Иоанн Стратанович, настоятель Любавичской Николаевской православной церкви (благочинный 4 округа), окончил духовную семинарию (Там же). «Другой доктор», который был у Ивановых, тот самый земский врач, имевший дурную репутацию, упоминаемый ниже, – Александр-Игнатий Карлович Ростковский, коллежский советник, католик, сельский врач 2-го участка сельско-врачебной части Оршанского уезда, окончил университет, м. Любавичи (см.: Памятные книжки Могилевской губернии на 1906– 1911 гг.). О дальнейшей судьбе доктора Шура мы знаем только то, что в ноябре 1914 г. он был доставлен в киевский лазарет из действующей армии (Русское слово. 1914. 12 ноября. № 261).
Судя по всему, документ был составлен в самые первые дни после смерти, о которых Шварсалон вспоминала: «Тут дни у меня совершенно путаются, ряд дней прошел в таких хлопотах. Я была в Любавичах. Еврей лавочник, через которого нужно было посылать телеграммы, начал говорить, когда я хотела известить Сережу в условленном городе: “Что вы делаете? Он бросится под поезд!” Но я все-таки послала телеграмму, как мы решили с Вячеславом. Потом я была у доктора, сидела дожидалась его, говорила со мной старушка кухарка. Я была в доктора чуть-чуть влюблена, и мне было отдохновительно сидеть у него. Хотя я страшно мучалась, особенно потом, что у меня могли быть такие чувства в такое время и что, м<ожет> б<ыть>, я из-за этого не уехала, когда Маме было бы гораздо спокойнее, если бы я уехала, т.к. она за меня очень беспокоилась и говорила: “Если Вера заболеет, я этого не переживу”. У доктора лежала “Речь”, я помню, я подумала, что он трус, если не решается выписывать “Товарища”, сам же называет себя с.д. (впрочем, это все я думала, м<ожет> б<ыть>, в другой раз – раньше или позже). Доктор пришел, я просила его составить письмо Вячеславу, прося его быть осторожным и т.д., он целовал Маму, а меня мучило, что это очень опасно, т.к. в некоторых местах лицо и руки были как бы прожжены и ранки сочились. Он стал составлять письмо, но упомянул о “трупном яде”. Я стала его просить заменить каким-нибудь словом другим, и он не знал, как это сделать. В конце концов он, кажется, написал другое письмо, но я его, кажется, все-таки Вячеславу не показала» (С. 260).
В общем, насколько можно судить по записям, он произвел хорошее впечатление и на Иванова, и на его падчерицу, и даже на приехавшую для помощи Н.Г. Чулкову 160 . Вот итоговая запись Шварсалон: «Мы поехали накануне с Сережей в Любавичи и зашли попрощаться с доктором, я его очень благодарила, и мне было жалко с ним расставаться. Он же, первое время говоривший (в первые легкие дни болезни) Вячеславу, что я “совершенный тип русской красоты”, теперь мне изменил в пользу Н.Г. и, кажется, говорил, что она “совершенный тип русской красоты”. Так что он не заметил мое прощанье и на следующий день жаловался, что мы с Н.Г. не прощаясь уехали» (С. 263).
160
Чулкова имела опыт медицинской работы. См. в записях В. Шварсалон: «Н.Г. вышколивала доктора, научила его надеть передник…» (С. 254).
На этом история взаимоотношений Ивановых с доктором Шуром закончилась, но документ, оставшийся в архиве, является небесполезным для биографов как Зиновьевой-Аннибал, так и Иванова. Так, он позволяет уточнить диагноз и отвергнуть иногда встречающиеся указания на то, что помимо скарлатинозной инфекции была еще и дифтеритная. К сожалению, мы не узнаем из него, действительно ли Зиновьева-Аннибал помогала крестьянам соседней деревни ухаживать за больными во время эпидемии, как об этом обычно пишут.