Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de si?cle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Богомолов Николай Алексеевич

Розанов путает псевдоним, под которым изредка в печати появлялись стихи Анны Ивановны. Она подписывалась не Ел. Бекетова, но София Бекетова, а Ел., по всей вероятности, попало сюда из псевдонимной подписи Ходасевича Елисавета Макшеева, заимствованной из биографии Державина. Розанов подспудно чувствует, что псевдоним из XVIII века ей не подходит. И действительно, в редких стихах Бекетовой есть отчетливый звук ХХ века. Стихи не бог весть какого уровня, но что-то при их чтении заставляет вспомнить Надежду Львову, которая незадолго до самоубийства «записалась в футуристки». Только для нее был влиятельнее Игорь-Северянин, тогда как для Бекетовой – Константин Большаков, об отношениях с которым кое-что все-таки известно 227 . И появление в этом ряду будущего заумника тоже может быть свидетельством не только желания каких-то личных переживаний, но еще и вряд ли осознанного стремления не миновать в своем творчестве и этой точки притяжения. Не случайно ведь сам Ходасевич оказывается заинтересован творчеством Северянина, вполне доброжелательно рецензирует стихи Большакова, а в приведенной выше цитате попрекает Терентьева не футуризмом самим

по себе, а футуризмом, поставленным на службу советской власти.

227

Письма Большакова к ней публикуются в нашей книге далее.

Впрочем, это скорее рассуждения о каких-то потенциальных смыслах, а не о тех, что явно присутствуют в стихах. Из примет собственно неклассической поэтики стоит отметить разве что неравносложные рифмы, – впрочем, в дальнейшем их не будет чуждаться и Ходасевич. Вообще в стихах чувствуются, конечно, слабые отклики его поэтики, особенно периода «Молодости». Так, «По глади мягкого сукна…» всеми интонациями очень напоминает «Утро» («Молчи, склони свое лицо…») из этой книги; «Под тяжестью мечты и утомленья…» словно издали окликает «Sanctus amor», а первое стихотворение, про Вильно, представляет собою своеобразный hommage Ходасевичу, для которого Литва и Вильно – край родительской молодости и счастья.

Некоторого комментария заслуживает стихотворение «Кого не умилит “Нюкеино” занятье…». Нюкей – домашнее имя Анны Ивановны. По мнению И.П. Андреевой, «судья бездушный» – Ходасевич. «Пупсик» – песенка из одноименной оперетки Ж. Жильбера, поставленной в Петербурге в 1913 г., ставшая хитом 1913–1914 гг., но не забытая и впоследствии 228 .

Наконец, следует отметить почти непостижимый случай. Последнее в подборке стихотворение дало совершенно неожиданный выплеск в 1960-е годы. 1962 годом датируется стихотворение Юрия Смирнова (1933–1978), начинающееся:

228

Удачная характеристика ее бытования принадлежит Игорю Шушарину в интернет-проекте «Песня в истории страны. Страна в истории песни» ru/page1518786.html; дата обращения 5.05.2020).

По утрам в поликлиникиСпешат шизофреники.Среди них есть ботвинникиИ кавказские пленники 229 .

При жизни поэта оно не было напечатано, но обладало достаточно широкой популярностью, особенно в виде песенки на элементарный мотив, и широко цитировавшееся, особенно приведенное четверостишие.

К тому же времени относится и песня Александра Галича «Право на отдых…» со словами:

Шизофреники –Вяжут веники,А параноикиРисуют нолики 230 ,

229

Смирнов Юрий. Слова на бумаге. М., 2004. С. 248.

230

Галич Александр. Облака плывут, облака. М., 1999. С. 114. Датировано <1964?>.

ставшими наиболее известными из всей этой очень популярной в 1960-е песенки.

Данная подборка стихов хранится: РГБ. Ф. 627 (Н.М. Тарабукин). Карт. 29. Ед. хр. 24. Сверху карандашом (вероятно, рукой Анны Ивановны) написано: «Стихи Игоря Терентьева». К этому фонду и его материалам обращались немногие литературоведы, поскольку далеко не общеизвестно, что вторым мужем сестры А.И. Любови Ивановны (по первому мужу Рыбаковой, жены известного психиатра) был Н.М. Тарабукин, и некоторые материалы сестры отложились в данном архиве. Одно стихотворение из подборки опубликовала И.П. Андреева во втором издании писем В.Ф. Ходасевича к Б.А. Садовскому 231 . Хранящиеся в том же фонде стихи Ю.Н. Верховского, обращенные к А.И. Ходасевич, недавно обнародовал в своем «Живом журнале» А.Л. Соболев 232 . Первое стихотворение из нашей публикации в оригинале – автограф, все остальные – машинопись.

231

Ходасевич Владислав. Некрополь: Воспоминания; Литература и власть; Письма Б.А. Садовскому. М.., 1996. С. 402–403. Мы сочли резонным воспроизвести его и здесь, чтобы сохранить впечатление относительной целостности текста.

232

lucas_v_leyden. Юрий Верховский. Неизданное и несобранное – 3 //(дата обращения 5.05.2020).

Вильно

Закрываю глаза и, в минувшее канув,С<к>возь изменчивый воздух легко узнаюДуновенье холодное ржавых каштанов,Опьянявших давнишнюю радость мою.Мостовые, тротуары сурово намокли,Черепичные крыши, каштановый сквер, –Вижу Вильно далекое, – как в ясном бинокле,И опять я во власти бессмертных химер…В детском платье своем, неудачливый мистик,Я по улице скользской <так!> блуждаю одинИ

смотрю, как берет прейс-курантовый листикВ освещенном окне пожилой господин…Игорь Терентьев.Авг. 1914 г. Москва.

Суббота

В теплой комнате и туманнойТело нежится и не помнит обид,А витая струя над ваннойВоду глухо долбит.Вспоминаются или числа,Или музыка, но равно я готовПонимать ли слова без смыслаИли мысли без слов…Заговаривается кто-то,Стоя здесь, – у полураскрытых дверей,Что он, празднующий субботу,(Тоже) древний еврей…Его глупая речь знакома,Но пленителен полусонный рассказ, –И все дальше уходит дремаВ глубь непонятых фраз.Игорь Терентьев.21 февраля 1914 г. Москва. На память милой «Крестной» от Игоря. Москва. 14 (месяц оторван) 1914 г.Белый мох на домах и заборах,Непробудная скука вокруг…Все привечу слова без разбора,Лишь бы глух был незначащий звук.На серебряном небе вороныЗа окошком поспешно летят,Черных пятен полет по наклоннойКаждый раз провожает мой взгляд.Мягкий звук развернулся над ухом…Вы простите мой голос больной…Засыпаю, но к вашим услугамЧас и день остальной.Игорь Терентьев По глади мягкого сукнаТы со свечой вошла и сталаНа черном зеркале окнаЗа золотое покрывало.Не ждать конца, не ждать началаБыло легко, когда, бледна,На черном зеркале окнаТы, обрученная, молчала.И ТерентьевПод тяжестью мечты и утомленьяНерезвым шагом жизнь перехожу…Но будет день холодный вдохновенья, –Хмельную боль в размеры я вложу.И станет кровь моя тверда, как камень,И будет жить таинственный рубин,Нетленно в нем мой мимолетный пламеньЗасветится тебе из тьмы глубин.И ты возьмешь сверкающий осколокИ бережно положишь на ладонь…Он озарит наш брачный полог,Прожжет тебя мой каменный огонь.И. Терентьев

Скука

Должно быть, скучно той девице,Что в белом платье на пригоркеЕдва заметно шевелится…Глаза у скуки дальнозорки, –Я вижу нежные оборкиУ незнакомой той девицы,Что в белом платье на пригоркеЕдва заметно шевелится.

* * *

Кого не умилит «Нюкеино» занятье:Грустить, записывая грустные в тетрадкуСтихи о меланхолии, о старом платье,О ревности, о нем: все по порядку.И тонкие стихи, где живы «разговоры»,Но непонятны личные местоименья,К себе нередко привлекают тем не менееСудьи бездушного приветливые взоры.А я, упрямствуя, весь долгий день небритыйИ заспанный, в позиции НаполеонаСижу, улавливая легкий жизни ритм,Ищу стихов, смотрю в окно, жду почтальона.Или бредя сквозь сумрак городских окраин,Тех дней утерянную призываю вечность,Когда веселый ум, затейливый хозяин,Певучую души удерживал беспечность.Бежать, бежать, но где же разыщу я денегИ как избавиться от университета…В окне коробится и шелестит, как веник,Несносный тополь, «Пупсика» запели где-то.О месяц праздности моей не дожит,И я приятную не потерял надеждуО том, что со стихом Нюкей положитВ свою тетрадь мое своих творений между.Игорь