Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)
Шрифт:
– Чего он там?
– В скорую звони! Блин, пульса нет, этого ещё не хватало… Что он там на листочках корябает…
…причина стремительного разрушения вселенной кроется в…
2013 г.
Шорохи в темноте ночи
Это случилось, когда Мунк поднял голову.
Вот как сейчас помню, лежал на мне, предавался каким-то мыслям, своим, Мунковским. Мунк не спит, Мунк только думает, иногда уходит в свои мысли так
Мунк поднял голову. И прислушался к тишине ночи.
Если бы он не поднял голову, я бы не проснулся. И не стал бы прислушиваться, что так потревожило моего пса. Может, волки подобрались сильно близко к хижине, бывает в самые холода. Может, старый Тихон заехал на своей кляче, купить кунью шкурку. Может…
Но тут было другое. Мунк это услышал.
Услышал и я. Цокот копыт, совсем рядом, у меня под окнами, от-то-по-та-ко-пыт… от-то-по-та-ко-пыт… Их было много, как слышалось мне – всадников дюжина, не меньше.
Я вышел из хижины, Мунк уже бросился вперёд меня, с заливистым лаем. Я искал незваных гостей, но никого не видел, сколько ни светил в темноту факелом. Только перепуганная белка завозилась в ветвях.
Я слышал их, как они пришпоривали коней, как спешивались, как поили лошадей в студёной реке, я слышал журчание реки, но самой реки не видел. Ближе к рассвету всадники снова оседлали коней, ускакали прочь.
Мунк бешено лаял.
После того случая я стал прислушиваться по ночам, стал ловить тишину и шорохи ночи. Теперь и мне то и дело слышался топот копыт, фырканье коней, скрип повозок, едущих из ниоткуда в никуда. Я выходил из хижины – и ничего не видел. Я светил факелом – но факел только выхватывал из темноты редких зверьков. Я вставал на пути коней и колесниц, но они проезжали как будто сквозь меня, не замечая.
И бешено лаял Мунк.
Я потихоньку поговорил с шаманом – он посоветовал мне купить оберег в обмен на три тушки рябчика. Я смотрел старые книги – они сказали мне всё и в то же время ничего. Книги всегда так делают, вроде бы всё узнаёшь, но ничего не поймёшь.
Наш мир – не единственный, рядом с нами живут миры, о которых мы ничего не знаем, мы никогда их не увидим. Но они есть. Там живут люди, скачут лошади, текут века, падают с неба звёзды. Иногда мы слышим отголоски чужих миров, такие робкие, что мы толком не можем понять, что это было…
Я спросил у Милы, что это было, что я услышал в ночи. Мила мне не ответила. Мила мне вообще давным-давно ничего не отвечала, с тех пор, как легла в сырую землю на кладбище над рекой.
В ту же ночь на дороге снова появились призрачные всадники. И на следующую ночь. И на следующую. Мунк заливался лаем, бросался в темноту ночи, на пустоту. Я чувствовал, что это расплата. За то, что похитил дочь вождя, за то, что ушёл из деревни. За то, что не сберёг свою Милу лютой зимой. За…
За всё. Я вспоминал свои грехи, просил прощения у богов, заколол богам чёрного петуха.
Я до сих пор не мог забыть Милу – хотя уже прошло две тысячи лет.
И племя до сих пор не могло простить меня – хотя прошло уже три тысячи лет.
Но боги меня не слышали. И той же ночью снова скакали под моими окнами призрачные всадники. Я закрыл окна хижины оленьими шкурами, ложился спать с луком и стрелами, чтобы было не страшно.
Но страх не отступал.
Мало-помалу шорохи за окном стали другими. Конечно, не сразу, добрая тысяча лет прошла, прежде чем я заметил перемены. Мунк всё так же вскакивал по ночам, но уже не топот копыт тревожил его. Я слышал в тишине ночи что-то странное: шорох колёс, будто ехала колесница, но не было фырканья лошади, не было привычного цоканья, не было окрика погонщика: пшла, пшла…
Мунк бешено лаял, оторопело принюхивался. До меня тоже иногда долетали непонятные запахи чего-то дымного, горелого, жгучего. Мало-помалу колесницы начали проноситься мимо меня всё быстрее, стремительнее, я не понимал, что за невидимые лошади несут их так быстро.
Шли века. Я начал привыкать к ночным шорохам, в них не было ничего зловещего, враждебного. То ли дело рёв зверей по ночам, или… да ладно, немало бед таит в себе лес. Я даже начинал волноваться, если шорохи замолкали – на день, на два, или становились чуть слышными, едва различимыми, будто бесконечно далёкими. Шорох колёс, утробное рычание, но не звериное, нет, какое-то другое, неживое. Громкое завывание, опять же не зверей, нет, было в этом завывании – вау-вау-вау-вау-гу-у-гу-у-гуу-у-гу-у-у-пик-пик-пик-пик-фью-фью-фью-фью-вау-вау-вау-вау – что-то неживое, нездешнее.
Мунк поднимал голову.
Бешено лаял в темноту ночи.
Я выходил на улицу. Слышал шорохи. Иногда – обрывки фраз или мелодий.
Мало-помалу я начал выделять из какофонии звуков один, чем-то он запомнился мне. Такой же шорох, как остальные, только чуть-чуть другой, я ждал его. Он появлялся всегда в одно и то же время, рано утром и поздно вечером, и мне казалось, невидимая колесница притормаживает у моего дома.
Мало-помалу я научился ждать её. Просто поймал себя на том, что жду её. Почему-то мне казалось, что это была именно она. Там, в колеснице.
Мунк поднимал голову.
Лаял в темноту ночи.
Я выходил на крыльцо, колесница чуть притормаживала возле меня.
…умершие не исчезают безвозвратно, переселяются в какие-то другие миры, о которых мы ничего не знаем, даже толком не знаем, есть они или нет. Иногда они напоминают нам о себе шорохом в ночи, отзвуком голоса, туманным образом – на грани сна и пробуждения.
Потом пришли другие шорохи. Нехорошие, недобрые шорохи. Мунк поднимал голову, бешено лаял в темноту ночи. Я выходил на крыльцо, слушал гул, утробный гул ползущих по земле металлических тварей. Что-то происходило там, по ту сторону ночи. Что-то случилось, что смолкли все звуки, шорохи повозок, голоса птиц, остался только утробный гул, и ещё что-то, непонятное, бах-бах-бах!
И до рассвета – заливистый лай Мунка, до рассвета – утробный гул, скрежет, и – бах-бах-бах!
И на следующую ночь. И на следующую. И на следующий год. И на следующий. Что-то происходило там, один раз в тумане я даже увидел повозку – массивную, приземистую – с длинной палкой впереди, из палки вырывалось пламя.
Я привык к рокоту, скрежету и бах-бах-бах, как привыкал к топоту копыт и шороху колесниц. Даже когда они сворачивали с дороги и проезжали через мой дом, насквозь, я не вздрагивал, только Мунк поднимал мохнатую голову с моей груди.