Реальность сердца
Шрифт:
— Вы и фехтуете так же?
— Господин герцог считал иначе.
— Посмотрим… Слушайте, Кесслер, если вы не запомните, как держат повод, вы пойдете в Собру пешком! Подберите его покороче. Да нет же, повод подберите, а не назад откидывайтесь, что за наказание… Я уже не верю, что вы вообще знакомы с моим братом!
— Этому он меня не учил. — Юноша поджал и без того тонкие губы.
— З-заметно… — прошипел Рене, отъезжая на пару шагов от бруленского бездаря.
Отправлялся бы в свой Брулен и там ходил бы на кораблях… если, конечно, его способности к этому выше, нежели к верховой езде!
Брат Жан обнаружил, что заперт в отведенных ему покоях, через пару часов после того, как проснулся. Устав Ордена требовал, чтобы братья поднимались с первым утренним светом, где бы ни находились, но накануне Жан до середины ночи составлял письмо в канцелярию Ордена и решил сделать себе небольшую поблажку.
Сегодня он не постился, а потому собирался встать, когда слуга принесет завтрак. Вместо этого он проснулся уже к полудню и, раздосадованный своей слабостью, не сразу отметил, что обеденный стол в комнате пуст. Слуга не приходил, хотя время уже было поздним даже для завтрака. В окно, забранное витиеватой кованной решеткой, лился яркий теплый свет. Казалось, нагретые каменные плиты нежились и едва слышно мурлыкали, словно пригревшаяся кошка. Жан полюбовался игрой пылинок в небесном свете, потом, вздохнув, слез с постели и отправился за ширму в углу, где долго умывал лицо и обтирался неприятно теплой, нагревшейся за утро водой. Она не помогала проснуться и взбодриться, напротив, заставляла мечтать о купании в ласковом летнем море, о долгом сне на берегу. Монах возмущенно фыркнул на бадью-искусительницу. По воде пошли смешные игрушечные круги. Только после умывания до него дошло, что уже полдень, но ни завтрака, ни братьев не наблюдается. Жан накинул рясу и отправился к двери, толкнул ее — и ничего не произошло. Двери в замке Бру делали на совесть, толщиной в ладонь, но едва ли петли за ночь заржавели, или Жан так ослаб от слишком долгого сна. Монах в некотором недоумении еще раз, посильнее, толкнул ручку. Тщетно. Надлежало сделать вывод, что некто воспользовался засовом снаружи. Засов этот, точнее, скобы для него, давно тревожили брата Жана, и он уж собирался их вовсе открутить от двери — зачем же искушать какого-нибудь шутника, которому покажется смешным просунуть в них крепкую доску? — но так и не открутил. И вот — достойное наказание за леность. Жан постучал, потом прислушался. За дверью было тихо — ни шагов, ни голосов. Покои его спутников находились за углом, толстая стена не позволила бы подать сигнал. Монах подошел к окну и попытался выглянуть сквозь решетку, но она не давала просунуть голову наружу; точнее, туда голова бы прошла, а вот вытащить ее обратно было бы весьма затруднительно. Оказаться в плену у решетки и кричать «я тут застрял, освободите меня!» Жану не хотелось. Прямо скажем, это было не то положение, в котором позволит оказаться себе брат Ордена Блюдущих Чистоту, желающий взыскать уважения окружающих. Из окна были видны краешек внутреннего двора, крепостная стена и угол башни. Увидеть двор целиком мешала все та же решетка. Изящно выкованные тюльпаны прижимались друг к другу округлыми боками, образуя вполне надежное препятствие. Жан на всякий случай посмотрел на крепление решетки. По четыре здоровенных стержня — каждый в палец толщиной — по бокам, два поверху, два понизу. Итого двенадцать болтов. Не вырвешь при всем желании, даже если долго и усердно бить по решетке тяжелым табуретом; даже если швырнуть стол. Выдержит. Второй этаж замка, стоявшего на высоком фундаменте — не та высота, с которой станешь прыгать с радостью, но если зацепиться руками за подоконник, то получится почти первый… внизу, правда, брусчатка; хотя если постараться, можно приземлиться, не отбив себе ноги. Вот только решетка надежно защищает от риска, с которым сопряжена подобная попытка. Дверь не выбьешь. Здесь не хватит и силы брата Вильгельма, который в качестве упражнений жонглировал парой бревен… разве что дать краснолицему бывшему сержанту то самое бревно. Чего-то подобного брат Жан ожидал уже давно; ожидал — и все же позволил застать себя врасплох. Брат Вильгельм уже не раз предлагал дежурить у спальни попеременно с братом Томасом, но хозяйка обиделась бы на столь явно выказанное недоверие. Огорчать госпожу баронессу монах не хотел и запретил своим спутникам даже думать о чем-то подобном. Ни один обитатель замка Бру не позволил себе ни дурного слова, ни косого взгляда, к которым члены Ордена давно уже привыкли и не обращали бы внимания, но здесь к ним относились с вежливым почтением и даже без суеверного страха. Пожалуй, даже слишком гостеприимно: брат-расследователь устал объяснять поварихам, почему не нужно подкладывать ему куски пожирнее и побольше, а служанкам — что его благословение не поможет им ни удачно выйти замуж, ни родить здорового ребенка.
— Молитесь Сотворившим, и будете услышаны, — сотню раз говорил он; бруленцы не внимали, отчего-то видя в брате Жане подходящего посредника между собой и Матерью с Воином. Архиепископ Жерар, глава Ордена, несомненно обрадовался бы тому, что отправленный в замок Бру молодой брат пользуется любовью местных жителей и своим примером убеждает их в том, что не стоит бояться Блюдущих Чистоту, но самого брата-расследователя подобное отношение слегка смущало. К тому же оно нисколько не помогало завершить безобразнейшим образом затянувшееся расследование. Обитатели замка Бру улыбались, кланялись, целовали перстень с раухтопазом, просили благословения — но на все вопросы относительно богохульных обрядов закатывали глаза и в страхе клялись, что не слыхали, не видали, а если б слыхали и видали, так немедленно бы сообщили. Не врали — брат Жан это чувствовал, и это радовало; но пользы от той радости не было никакой. Несмотря на все гостеприимство, непритворную симпатию и честную невинность обитателей замка Бру, с каждым днем брат-расследователь чувствовал, что зло делается ближе и сильнее. Оно не торопилось, не бежало вприпрыжку, не неслось вскачь. Зло подходило медленно, неспешно, с властной королевской уверенностью в своем праве. Поначалу еле слышное, тише мыши, скребущейся за стеной, оно теперь звучало все громче. И сегодня оно, пожалуй, впервые заговорило во весь голос. Не в том дело, что монах обнаружил, что заперт, нет. Просто стены стенали, каменные плиты — голосили, пылинки — шептали все о том же, об одном: в замке Бру случилось что-то недоброе. Тень пала на замок, и под тенью вступило в него зло. Отец-настоятель монастыря святого Иллариона мог бы гордиться своим учеником. Расследователь не начал паниковать, не принялся истошно колотить в дверь или выламывать оконную решетку. Он сел за пустой стол, выпрямил спину, прикрыл глаза и начал повторять про себя слова молитвы, сохраняя бдительность и достоинство. Так он мог бы бодрствовать двое, трое суток, лишь изредка прерывая молитву, чтобы глотнуть воды. В пище он не нуждался: моление заменяло и еду, и теплую одежду, и сон, позволяло сохранить ясность ума и готовность к любому действию — хоть к побегу, хоть к сложной беседе.
Когда снаружи раздались приглушенные шаги, скрипнул засов и отворилась дверь, уже успело стемнеть. Монах не зажигал свечи: он отменно видел и в полной темноте, а сейчас, укрепленный молитвой, превосходно различал окружающее и на слух, и на вид. Вкатившегося в комнату невысокого толстенького человечка он узнал еще по шагам. Господин Хенрик Келлиг, управляющий замком Бру. А вот того, что упитанный и изрядно запыхавшийся управляющий с разбегу шлепнется перед ним на колени, брат Жан не ожидал.
— Помогите, ваше преподобие, на вас вся надежда! — зашептал управляющий. — Некому больше, помогите, вы ж Сотворившим служите, вам велено людям помогать… Пальцы вцепились в рясу на колене брата Жана с такой силой, словно господин Келлиг хотел разорвать ее. Монах опустил ладонь на его руку, осторожно отвел напряженные, непокорные пальцы.
— Чем я могу вам помочь?
— Племянника моего они держат, не выпускают, грозятся убить, если помогать не буду, четырнадцать лет всего мальцу, нет у меня другого наследника… — вылил на голову брата Жана ведро причитаний Хенрик.
— Кто? — остановил его брат Жан, опустив руку на плечо. — Расскажите главное, господин Келлиг.
— Да господин барон, чтоб его, богохульника проклятого, приподняло и шлепнуло, чтоб ему на том свете гореть и смолой давиться, чтоб его демоны разорвали и сикось-накось сшили!
— Зачем? — спросил брат-расследователь, надеясь, что Келлиг правильно поймет вопрос.
— Да чтоб я против госпожи Къела свидетельствовать стал, и чтоб помогал ему, убийце проклятущему, гадюке этакой, родную грудь кусающей! Брат Жан с трудом подавил в себе неподобающее желание вылить на голову управляющего остатки воды из кувшина. Он начал задавать вопросы, как его учили, готовя к печальной необходимости вести долгие допросы, и постепенно сумел вытрясти из сыплющего проклятьями господина Келлига суть дела. Господин барон Брулен решил одним махом покончить и с матерью, и с присланной из столицы предсказательницей, которую считал прознатчицей королевского советника, обвинив вторую в убийстве первой. Исполнительницей была назначена служанка, разбитная сеорийская девка, которую брат Жан запомнил из-за зычного голоса и кулаков неженской силы; однажды он увидел, как черноволосая служанка лупит обидевшего ее конюха, и удивился тому, сколько силы пожаловал ей Воин. Вот на эту-то, к несчастью своему, слишком крепкую девку и решили свалить убийство госпожи баронессы: дескать, она столкнула Марту Брулен с башни по приказу Керо Къела.
— Где держат вашего племянника?
— Внизу заперли, в подвале, где картошка. Там у дверей четверо, не пройдешь; не наши они, с вечера из Скоры приехали. А с бароном-то еще двое, их он и слушает…
— А где девица Къела?
— Да вот примерно под вами, на первом этаже, тоже заперли ее и тоже караулят… Братьев ваших я отопру сейчас, коли поможете.
— Так идите и отоприте, — нажал на толстое плечо брат Жан.
Выслушивать условия управляющего он не собирался. Господин барон Брулен решил поссориться с Орденом? Идея определенно нехороша. Ордену Блюдущих Чистоту не впервой сталкиваться с самолюбивыми владетелями, считающими, что замковые стены и оружие укроют их от гнева Сотворивших. Все, кто так думал, быстро понимали, что ошиблись. Тем, кто впадает в ересь, и тем, кто пособничает еретикам, пощады нет, а Орден состоит не только из расследователей — в нем довольно и своих солдат. Брат Жан поднялся и зажег свечу. Если кто-то наблюдает снаружи, то пусть думает, что монах устал спать и поднялся. Миряне любят рассказы о ленивых монахах, которым лишь бы поспать да поесть, а еще они любят подозревать тех, кого опасаются, в тайных отступлениях от строгих уставов. Вот пусть и подозревают…
Через пару минут в комнату вошли сердитые братья Вильгельм и Томас. Отставной сержант от гнева покраснел вдвое против обычного и кругленького Келлига едва ли не волочил за ворот.
— Запер, отпер, благодетель наш, — ворчал брат Вильгельм. — Брат Жан, отпустить его или погодить пока?
— Прикройте дверь, брат. Потом отпустите господина Келлига и садитесь. Брат Томас, покараульте у входа. Господин Келлиг, расскажите, сколько всего человек прибыло из Скоры, где они находятся и чем вооружены. И… господин Келлиг, за каждое проклятье и сквернословие вам придется прочитать три молитвы. Потом. Так что будьте внимательны и кратки. Управляющий сбивчиво, с паузами, принялся излагать суть дела. Молитву ему предстояло всего читать лишь двадцать один раз.
— Мы должны освободить невиновного юношу Эгберта, — подвел итог брат-расследователь. — Также мы должны позаботиться и о девице Къела. Ее нужно доставить в управу города Бру, ее показания дадут основания для ареста барона Брулена. Но нас — всего трое.
— Четверо, — заявил о себе управляющий. Братья Томас и Вильгельм дружно хмыкнули, не соглашаясь с подобной арифметикой. — Еще служанка госпожи Керо, Мариса. Ее-то нельзя бросать, замучают они ее.
— Не успеют, — ответил брат Вильгельм. — С той Марисы какой спрос без госпожи…
— Брат Томас, вы пойдете со мной, мы займемся юным Эгбертом. Брат Вильгельм, вы с господином управляющим освободите девицу Керо. Действовать вы будете так…
2. Собра — Брулен
Саннио давно привык к столичному шуму, но привык и к тишине в собственном доме. Слуги не имели манеры шуметь ни в особняке, ни во дворе. Обычно они даже бранились полушепотом. Наследника, толикой королевской крови в своих жилах обреченного на вечную чувствительность к громким звукам, это несказанно радовало. Он еще в детстве понял, что всю жизнь будет просыпаться от каждого непривычного шороха и стука, от каждого шума, что лишь чуть сильнее обычного.