Реанимация Записки врача
Шрифт:
Затем начались научные доклады, но зал сильно обезлюдел. Докладчики волновались и что-то бубнили, однако двери в фойе часто открывались, и оттуда слышались взрывы хохота тех ученых, которые перепили кофе. Докладчик, закончив речь, тоже стремился смыться в фойе. Для продолжения дискуссии. В общем, открытие конгресса прошло отлично. Остальные дни были не менее насыщенными.
Московскую делегацию как раз опекал Гамлет — первый секретарь… дзинского райкома партии. Тогда каждую делегацию опекал какой-нибудь партиец. Но наш был лучше всех — умный, веселый и красивый. Он было принялся ухаживать за нашими дамами, но быстро разочаровался. Он их напугал восточным колоритом, напором и своим фирменным способом ухаживания-совращения: подходил вплотную, полуобнимал сначала за талию, потом соскальзывал существенно ниже, а второй рукой размахивал перед ее глазами,
Гамлет оценил этот пассивный отпор, да и дамы были не первой молодости, и стал опекать знаменитого профессора, у которого жена была армянкой. Я как-то «автоматом» попал в их окружение. Так началась наша многолетняя дружба.
Вернувшись со съезда, на котором никто ничего не понял по причине коньячного наркоза, мы с мечтательной улыбкой вспоминали так быстро пролетевшие дни и перекидывались друг с другом загадочными фразами: «Что Максим Горький сказал? Легче забраться на гору Арарат, чем подняться из подвалов «Арарата». Так он написал собственноручно в книге отзывов. «Джига на столе» — это поддавший профессор-прибалт решил сплясать матросскую джигу на обеденном столе и увлек еще двоих специалистов — из Саратова и Новокузнецка. С трудом перевалив свои набитые животы через край стола, они пытались обняться втроем и джигануть как следует. Стоять остался один закаленный прибалт, остальные сбились с ритма и попадали под стол. А он за них допел английскую лихую песню. Европеец.
Через две недели Гамлет приехал в Москву, в партийную командировку. Наши контакты возобновились. Отслушав лекцию «Руководящая роль КПСС в повышении урожайности овощных культур» и сделав вид, что он ее конспектирует (на самом деле он виртуозно рисовал лошадей, дамские зады и армянские каменные кресты хачкары), Гамлет устремлялся в гости к многочисленным друзьям и подругам. Я был в их числе. Он оказался интересным умным человеком и прекрасным рассказчиком.
…1938 год. Ему шесть или семь лет. Отец расстрелян. Нарком земледелия. Чего вы хотите? Участь его была предопределена. У матери на руках трое детей. Мал мала меньше. Зима. Голодно и холодно. Бывшие друзья и сослуживцы отводят глаза и переходят на другую сторону дороги. Но два-три раза в месяц мать допоздна не ложится, ждет. Гамлет тайком подсматривает. За полночь кто-то постучит в окошко. Мать откроет дверь. Вместе с бураном, снегом или дождем, обязательно в непогоду, войдет человек. Лицо спрятано за высоким воротником, не рассмотреть. Он протянет пакет и сразу уйдет. В пакете — жизнь: мука, кусок овечьего сыра, иногда бастурма (это мясо, лакомство). Весной — дикий чеснок, черемша. Витамины. В школе дразнят за чесночный запах. Он дерется. Чаще побеждает. Сильный характер и ярость сильная. Чеснок до сих пор любит.
Кто был тот человек? Неизвестно. Мать говорит — из деревни. Война. Мать работает вначале на заводе в цехе, потом — в плановом. Помогли скрытные друзья. Получает продуктовую карточку. Они выжили, выучились. Любовь и благодарность матери безмерны.
В один из приездов в Армению я со всей его семьей и многочисленными друзьями попадаю на кладбище. Годовщина смерти матери Гамлета. Весна, цветут знаменитые абрикосы. Все вокруг в розовом душистом тумане.
На могиле грандиозный памятник. Чеканка — материн профиль. Оказывается, Гамлет на нее очень похож — такая же лепка носа и губ, упрямый подбородок, кудри, насмешливый прищур. Тут же внутри ограды врыт крепкий стол — на нем сейф. Брат Роберт открывает его сложным ключом. Сейф заполнен до отказа. Отборным коньяком. «Он всегда у нас в таком состоянии — сколько выпивается, столько и заполняется». Прессованное душистое мясо — бастурма в жгучей обмазке. Ни один микроб не выдерживает. Бастурма — пища пастухов, у них желудки луженые. У меня не очень. Во рту горит пожар.
Наполняются небольшие хрустальные стаканчики. Говорится тост, на могилу отливается немного благородного напитка. Все дружно выпивают, закусывают этой бастурмой и неизвестно откуда появившейся на столе зеленью — тархун, кинза, реган. Второй стаканчик — в память об отце. Его имя тоже горит золотом на черном мраморе. Его тела здесь нет, оно сгинуло
Как по волшебству, появляется кавказский бутерброд — тонкий лаваш, в него вложен сыр чанах, ломтик бастурмы, зелень. Все аппетитно хрустят, наливают третий, четвертый, пятый стакан. Аромат наполняет воздух, и по щеке катится одинокая слеза. Потом вторая. Не привык я к пяти стаканчикам сразу. Да еще и на свежем воздухе. Слезу оценили как соучастие. Поблагодарили. Но это так и есть. Тепло разливается в душе широкой волной. Надо учиться у кавказцев.
Правда, много позже я пробовал выпивать на могиле родителей. На Ваганьковском. Ничего похожего не получилось. Как-то очень тесно, неуютно. И ужасно хлопотно. Какая-то колбаса сползает с хлеба мимо рта, яйца крошатся, огурец попался горький, помидор брызнул вбок, прямо в глаз брату. Хорошо, что он смеется. Говорит — отец бы не одобрил эту пьянку. Не к месту она. Хотя сам отец с удовольствием выпивал. Перед ужином. Нальет рюмку лимонной водки (сам туда крошил корки и клал кусочек сахара — вкус божественный!), отвернется к окну, подмигнет кому-то, выпьет и крякнет. Теперь я совершенно рефлекторно делаю то же самое. Только не подмигиваю. У меня и внук поступает по этой схеме. Ему почти три года. Пьет лимонад, крякает и выдыхает воздух очень грамотно. Меня все за это ругают. Поэтому мы с ним пьем тайком.
Так вот, кавказцы со вкусом выпивали, а потом тихонько запели. Теперь это была не песня пахаря, а другая, они ее потом назвали. Грустная, но с элементами героизма — с какими-то гортанными вскриками. Я не мог понять — при чем здесь эти слегка боевые вопли, пока очередной тост с помощью алаверды не передали молодому поколению. Старший сын Гамлета Нельсон, красивый парень лет восемнадцати, состроил грозное лицо и, повернувшись лицом к некоему пейзажу, сказал: «Клянусь памятью бабушки, — запнулся, — и, конечно, дедушки, что… Арарат будет наш». И протянул руку со стаканчиками на юг. А там, в этот ослепительный и прозрачный весенний день, сияла двухконтурная снежная вершина. Красиво! Книзу сахарная белизна темнела, становилась фиолетово-синей, и, конечно, мне тоже захотелось, чтобы Арарат снова принадлежал этим симпатичным и милым людям. При чем здесь турки с ихним Ататюрком? Якобы Ленин им подарил в 20-м году эту горку. Хороший подарочек!
Мне их жаль. Уж очень они любят Арарат! Он у них изображен на всем — на коньяке, на конфетах, папиросах. Всюду, где получается хоть какое-нибудь удовольствие. У русских таких ориентиров почти нет. Если только взять Волгу? «…Течет река Волга, а мне семнадцать, тридцать, сто лет…» У меня есть один сотрудник. Он волжанин. Любит вспоминать Волгу:
— Доплыву, — говорит, — до середины, там вода почище, напьюсь от пуза, и чешу обратно!
— А широка там у вас Волга?
— Не очень. Километра три, а при полноводье — все четыре. Но сейчас из-за плотин мелеть стала, еле-еле на два километра потянет, переплывешь и не устанешь. — Скромный русский человек. Саженками плавает.
Но вернемся к армянам. После кладбища ездили в эчмиадзинский храм — там красота, лепота и служба — почти как в Елоховской. Поют до того красиво, что слезы наворачиваются. Особенно после коньяка. В те времена партийные работники не совались в первые ряды, да еще со свечками в руках. Поэтому Гамлет со всей своей родней стоял где-то сзади, но тоже подпевал — грустно и торжественно. Голос у него был замечательный, глубокий, низкий, из души поднимался.
Он был добрым человеком. В разгар нашего веселья он вдруг вспомнил о какой-то своей дальней тридцатилетней родственнице, которая никак не может выйти замуж по причине перекоса лица. Неврит лицевого нерва, предположил я, и мы всей честной компанией отправились консультировать эту несчастливую особу. Тут нас ждал сюрприз — она работала лаборантом на коньячном заводе «Арарат». Было решение консультировать ее незамедлительно, чтобы вылечить как можно скорее.
В подвалах завода было замечательно. Прохладно, сумрачно, загадочно. Огромные бочки завораживали взгляд. Оказывается, в этих циклопических сосудах созревал не только коньяк, но и душистые армянские портвейны — «Аревик», «Аревшат»… Обязательно с буквами «Ар…», двадцати градусов крепости и темно-янтарный прозрачный цвет. Моя будущая пациентка работала как раз в этом портвейновом раю. Но сейчас она на полчаса отлучилась, и все умоляли нас задержаться до ее прихода. Естественно, для более приятного ожидания нам предложили произвести дегустацию местной продукции.