Ребекка с фермы «Солнечный ручей»

Уиггин Кейт Дуглас

Ханна, на которую возложены были главные тяготы, даже на своем облике несла их зримый отпечаток: у нее были худое, изможденное лицо и резкие жесты. Но на эту самостоятельную, послушную девочку во всем можно было положиться, и по этой причине тетушки стремились зазвать в Риверборо именно ее. Они готовы были сделать ее полноправным членом своей семьи, предоставив ей пользоваться всеми преимуществами своего привилегированного положения. В последний раз Миранда и Джейн видели своих племянников лет семь назад, но они с удовольствием припоминали, что Ханна во все время разговора помалкивала, и уже по одному этому им казалось желательным ее общество. Ребекка же вела себя совершенно иначе. Сперва она привела в комнату собаку,

наряженную в костюмчик Джона. Потом, когда ей велели позвать троих младших детей на завтрак, она заперлась с ними в чулане, принялась изо всей силы драть им щеткой волосы и после этого привела их к столу до такой степени потных и промасленных, что матери сделалось стыдно.

Обычно лоб у Ребекки обрамляли аккуратные черные завитки, но для данного случая она устроила у себя на голове нечто странное: прямо от пробора спустила на лицо пышный завиток. Ханна незамедлительно обратила внимание матери на Ребеккины парикмахерские причуды, Аурелия тут же отвела причудницу в соседнюю комнату и велела привести себя в христианский вид. Материнский наказ был воспринят Ребеккой чересчур буквально, потому что за две минуты она придала себе невероятно благочестивый вид, что, в свою очередь, тоже изумило тетушек, хотя не так напугало, как первоначальное явление.

Эти шалости вообще-то случились исключительно из-за нервного возбуждения, которое было вызвано натянутым, унылым и воинственным видом тети Миранды Сойер.

Воспоминание семилетней давности так живо воскресло в памяти старых дев, что письмо Аурелии привело двух незамужних обитательниц кирпичного дома в неописуемый ужас. В письме говорилось, что без Ханны Аурелия никак не сможет обойтись еще по меньшей мере несколько лет, зато Ребекку она может прислать хоть завтра. В конце была приписка, что предложение она принимает с благодарностью и верой, что влияние школы, церковного прихода и дома Сойеров послужит Ребекке во благо.

Глава III. Две сестры, два сердца

— Я, право, не рассчитывала, что мне когда-нибудь придется воспитывать ребенка, — говорила Миранда, складывая письмо Аурелии и убирая в ящик под светильником. — Я надеялась, что Аурелия хотя бы пришлет ту девочку, о которой мы просим, но она решила воспользоваться нашей добротой и сбыть с рук дикарку. Как же это на нее похоже!

— Однако вспомни, уговор все-таки был: если Ханна не сможет приехать, то пусть приедет Ребекка или даже Джейн.

— Да, помню, и все же я не думала, что Аурелия так уцепится за наше предложение, — проворчала Миранда.

— Когда мы ее видели, она еще была совсем маленькая. Может быть, за это время она исправилась.

— Скорее всего, она еще больше испортилась!

— Тогда следует вернуть ее на путь истинный, и нам это поставят в заслугу, — пыталась возражать Джейн.

— На нас посмотрят как на двух дур, вот и все. Если мать не смогла сделать из нее человека, то уже никто и ничто ее не исправит.

В таком подавленном и гнетущем настроении Миранда пребывала вплоть до того дня, когда Ребекке надлежало вселиться в каменный дом.

— Если еще до ее приезда на нас свалилось столько обязанностей, то что же будет дальше? Да, про отдых придется забыть! — вздыхала Миранда, развешивая по веткам барбариса кухонные полотенца.

— Ну, Ребекка не Ребекка, а в доме-то прибраться все равно не помешает, — убеждала Джейн. — Вот только зачем так уж все выскребать и вылизывать? Приедет ребенок — и хорошо. Лучше давай сходим к Ватсону и купим все что необходимо.

— Ты не знаешь Аурелию, а я знаю, — отозвалась Миранда. — Я видела это ее хозяйство и эту ораву ребятишек, которые донашивают вещи друг за другом и никогда не знают, где зад, а где перед. Я не представляю себе, как он и будут жить дальше. Ты представляешь? Эта девчонка явится сюда не иначе как с мешком обносков, своих и чужих. Туфли Ханны,

нижнее белье Джона, носки, скорее всего, Марка… Мне кажется, она в жизни не надевала на палец наперстка. Но это-то дело поправимое. Я купила отрез небеленого муслина и еще кусок грубой коричневой ткани, так что мы ее займем делом. Разумеется, у нее совсем нет привычки за собой убирать, она наверняка не знает, что такое тряпка для пыли. Для нее наш образ жизни так же непонятен, как для какой-нибудь язычницы.

— Конечно, ей поначалу будет непривычно, но она может оказаться послушнее, чем мы думаем.

— Хоть бы она не пропускала мимо ушей, что ей говорят, а уж послушание…

Миранда Сойер, как всякое живое существо, обладала сердечной мышцей, но она служила ей лишь для того, чтобы накачивать и прогонять по телу кровь. Она вообще-то была натурой честной, справедливой, совестливой, бережливой, трудолюбивой, регулярно посещала церковь и воскресную школу, занималась миссионерством, состояла в Библейском обществе. Однако, при всех этих ее хладнокровных добродетелях, нормальный человек испытывал тоску хотя бы по одному «теплому» пороку или несовершенству, ему прямо-таки мечталось, чтобы она сделала какую-нибудь промашку, потому что без этого трудно было поверить, что она живая. Образование ее ограничилось ближайшей окружной школой, а все ее желания и амбиции не простирались дальше домашнего хозяйства, фермы и сыроварни.

Что касается ее сестры Джейн, то она в свое время окончила хорошую частную школу, а потом — пансион для девиц (как, кстати, и Аурелия); в результате по прошествии лет в разговоре и манерах старшей сестры, с одной стороны, и двух младших — с другой, стала заметна определенная разница.

У Джейн было еще одно преимущество перед Мирандой: она познала печаль. Дело было не только в общей для всех утрате родителей, которые хорошо пожили на свете. В юности Джейн была обручена с молодым человеком по имени Том Картер. К сожалению, юноша ничего не имел за душой, однако со временем мог нажить состояние. Но началась война. Том попал в первый же призыв. Джейн любила его тихой любовью, больше напоминавшей дружбу. Подобное чувство питала она к своему родному краю. Однако бои, опасности, тревоги военного времени — все это пробудило чувства иного рода. Жизнь стала представляться чем-то иным, нежели круговорот готовки, шитья, мытья и хождений в церковь. Сплетни и пересуды исчезли из деревенских разговоров. Взамен пустяков явилось значимое: святая скорбь жен и матерей, муки отцов и мужей, самоотвержение и сострадание, потребность разделить общее бремя. Мужчины и женщины закалились, окрепли в дни горестей и опасностей, постигших страну, и Джейн тоже пробудилась от смутных грез юности: новые упования, новые опасения, новые цели наполнили новым содержанием ее жизнь. Затем, после года жестоких тревог, когда всякий открывал газету с чувством смятения и ужаса, пришла телеграмма с известием, что Том смертельно ранен. И Джейн, не спросив разрешения у родителей, собрала свой багаж и двинулась на юг. Она успела прибыть вовремя — чтобы держать руки Тома в часы невыносимой боли, чтобы явить ему преданное сердце примерной дочери Новой Англии, пылающее любовью и горем, и обнять его так, чтобы он чувствовал себя умирающим дома, — вот псе, что она могла, но и это было немало.

Затем она много месяцев помогала ухаживать за ранеными, делая это в память о Томе. Джейн возвратилась домой другой, новой женщиной, и, хотя с тех пор она уже больше не покидала Риверборо и все сделала, чтобы превратиться в подобие своей сестры и всех других изможденных, скаредных старых девиц Новой Англии, — это нее же была в некотором роде личина, под которой продолжал звенеть слабый отголосок ее живой, неукротимой юности. Привыкшее биться, любить и страдать, ее бедное сердце, черпая силу в воспоминаниях, упорствовало в желании сохранить жизнь чувств, творимую втайне.