Рецензии на произведения Марины Цветаевой
Шрифт:
Цветаева строит, конструирует не безотносительно к предмету изображения, материалу.
Народные, архаические и современные будничные слова и речения, становясь каждое на свое определенное им место в цветаевской конструкции, звучат по-новому, но не теряют своей живой интонации, не обращаются в самодовлеющие отвлеченные вещи-фетиши или вещи-механизмы. Цветаевский конструктивизм не убивает живую природу отвлеченным анализом и синтезом; она не производит вивисекцию и не гальванизирует умерщвленные тела вещей, nature morte’ы.
Цветаева «поверяет алгеброй гармонию», [575] но алгебра, число, в конечном счете, для нее не самоцель, а средство.
Я ж на песках похолодевших лежа,В день отойду, в котором нет числа.(Хвала Афродите, Ремесло)
У большинства современных конструктивистов (в
575
Из трагедии А.Пушкина «Моцарт и Сальери».
Конструктивизм — дитя нашего быстрого электрического века, но в нем еще не слышны юношеские голоса, уже лет десять тому назад начавшие заглушать скрежет зубовный машин. Но эти голоса уже слышны в трезвых, конструктивных, но и живых в их стремительности, стихах Цветаевой, в которых мысль не убивает жизни, а горячит ее в студеной сфере чистого умозрения. В этом цветаевский пафос —
Кровь, что вечность бы не иссяклаСлава будущего Геракла!Гекатомбы, каких не зрелМир — еще! Мириады дел…(Из монолога Тезея, трагедия того же названия). Восторг — и какая вместе с тем точность, трезвость в этих восклицательных выражениях и восклицательных знаках. —
В поэзии Цветаевой намечены черты нового стиля нашей эпохи, а Цветаева — трезва, точна и вместе с тем расточительна, ибо —
…восторг жаждет трат.(Ода пешему ходу)
Самое лучшее, самое чистое, самое веское, что есть в душах миллионов новых спартанцев, — звучит в поэзии ее неведомого, неисторического вождя — Цветаевой:
В небе мужских божеств,В небе мужских торжеств!. . . . . . . . . . . .В небе тарпейских круч,В небе спартанских дружб! [576](После России)
Но — где последняя растрата и в чем она, зачем она? Ответа нет, есть — требование этой окончательной растраты — неосознанное, подспудное у «новой спарты» и творческое, просветленное в цветаевской поэзии.
Нашей эпохе неведома последняя точка опоры, но велико желание обрести ее, и еще сильнее желание приложить к ней все свои силы.
576
Из стихотворения «Помни закон…»
«Современные записки» не нуждаются больше в похвалах. Достоинства журнала давно всем известны. Отмечу лишь то, что в последнее время он стал составляться разнообразнее и шире, чем прежде: в новой, шестьдесят первой книге «Записок» столько имен, столько материала и вообще столько чтения, что каждый найдет в ней что-либо для себя близкое и интересное. Такой редакционный эклектизм был бы спорен в нормальных условиях. В наших — он необходим, и очевидную готовность руководителей журнала поступиться своим личным вкусом ради беспристрастного гостеприимства нельзя не приветствовать. Имею в виду, главным образом, литературу. «Современные записки» при своей теперешней «единственности» легко могли бы соблазниться диктаторством над ней, прикрывшись привязанностью к какому-нибудь одному творческому течению. Они предпочли литературе служить, не прикрываясь ничем. <…>
Стихов много: внимание к ним есть тоже одно из сравнительно недавних «достижений» журнала. Среди поэтов выделяется Марина Цветаева — острым стилистическим своеобразием, щедростью ритмического дара и, добавлю, некоторой «социальной тревогой», постоянно сопутствующей ее вдохновению. Другие замкнуты в себе, — порой возводя одиночество в мучительный культ, как Червинская, о которой совсем недавно довелось мне говорить, [577] или ища ему продолжение, как Терапиано. [578] Каждый из представленных в журнале авторов заслуживал бы отдельной характеристики — и Алла Головина, [579] со своим детски-грустным, хрупким голосом, и Злобин, и Кельберин, [580] и Ставров, [581] и Присманова [582]
577
Имеется в виду рецензия Адамовича на ж. «Круг» (1936. № 1), в котором были опубликованы стихи Лидии Червинской (Последние новости. 1936. 9 июля. С. 3).
578
Терапиано Юрий Константинович (1892–1980) — поэт, прозаик, литературный критик, переводчик, мемуарист.
579
Головина Алла Сергеевна (1909–1987) — поэт, прозаик.
580
Кельберин Лазарь Израилевич (1907–1975) — поэт, литературный критик.
581
Ставров Перикл Ставрович (1895–1955) — поэт, прозаик, переводчик, мемуарист.
582
Присманова Анна Семеновна (1892–1960) — поэт, прозаик.
Марине Цветаевой, кроме стихов, принадлежит и рассказ о встрече с покойным Кузминым — в Петербурге, во время войны. Другой писатель рассказал бы, может быть, о том же эпизоде полнее, точнее. Никто не рассказал бы так, как Цветаева, — сплетая обольщения и зоркость, ум и предвзятую наивность, прямоту взгляда и женственную (архиженственную!) капризность. Ее «Нездешний вечер», несмотря на все оговорки, трудно все-таки читать без волнения, как истинно-поэтическое произведение, — в особенности тем, кто этот «вечер» помнит, кто был близок к людям, о которых вспоминает Цветаева, кто знал описанный ею широко-гостеприимный дом, знакомый всему литературному и артистическому Петербургу, дом, казалось бы, столь счастливый и так трагически опустошенный революцией. <…>
<…> Вспоминаем, вспоминаем!.. Когда нет настоящего, уносишься в прошлое, — Марина Цветаева рассказывает о Мих. Кузмине, Есенине, о самой себе.
Петербург. Вьюга. Залитый огнями зал. Пред ней стоял Кузмин. Поражали его глаза. Казалось, кроме них ничего не было. Когда-то 15-летнюю Марину Цветаеву очаровала строчка кузминских стихов: «Зарыта шпагой — не лопатой — Манон Леско!» [583] Стих так заворожил юную поэтессу, что она даже отказала своему жениху: у него была борода лопатой, а воображение и сердце требовали шпаги. [584] О Кузмине говорили двумя словами: «жеманный» и еще «мазаный». [585] Но жеманности не было — было природное изящество: аристократическая традиция, пережиток далеких времен, — «сэврская чашка», француз с Мартиники XVIII века.
583
Из стихотворения М.Кузмина «Надпись на книге».
584
См. очерк «Жених». Речь идет об Анатолии Корнелиевиче Виноградове (1888–1946) — авторе художественных биографий.
585
В письме к Кузмину, написанному в тетрадь, М.Цветаева отмечала, что рассказывала о Кузмине всем, кто спрашивал: «А Вы знакомы с Кузминым?» И однажды состоялся такой диалог:
«—…рассказывать собственно нечего, мы с ним трех слов не сказали. Скорее как видение…
Он очень намазан?
На—мазан?
Ну, да: намазан: накрашен…
Да не—ет!
Уверяю Вас…
Не уверяйте, п.ч. это не он. Вам какого-нибудь другого показали.
Уверяю Вас, что я его видел в Москве, на —
В Москве? Так это он для Москвы, он думает, что в Москве так надо — в лад домам и куполам, а в Петербурге он совершенно природный: мулат или мавр» (см.: Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М.: Эллис Лак, 1997. С. 32–33).
Внешность Кузмина была, действительно, не совсем обычной, и, кроме глаз, обращали на себя внимание «два кольца». Это очень хорошо и верно: «именно два кольца». Не думайте, что это — перстни: с гладкой небольшой головы, от уха к виску, пролегали два волосяных начеса.
М.Цветаеву спросили: «Как вам нравится Кузмин?» — «Лучше нельзя: проще нельзя». — «Ну, это для Кузмина — редкий комплимент».
Мелькая, проходит в этих воспоминаниях и Сергей Есенин — кудрявый, с васильковыми глазами, в голубой рубашке, его молодые частушки под гармонику: