Рецензии на произведения Марины Цветаевой

Цветаева Марина Ивановна

И Марина Цветаева действительно ведет читателя в своей книге в мир каких-то смутных пророчеств, косвенных речей. Лирический герой книги хотел бы «прокрасться» в жизни (так называется одно из стихотворений) невидимкой, оставшись незамеченным, никого не задев и «травы не помяв»:

А может, лучшая победаНад временем и тяготеньем —Пройти, чтоб не оставить следа,Пройти, чтоб не оставить тени…Распасться, не оставив прахаНа урну…Может быть — обманом взять?Выписаться из широт?Так: временем, как океаном,Прокрасться не встревожив вод… [603]

603

Из стихотворения «Прокрасться».

Такова

основная тональность книги. Человек уходит из истории к границам самой природы. Отказываясь от исторического существования, он находит свое наслаждение, купаясь в «метерлинковских» туманах воображения, в стихиях переливающегося слова, в индивидуальном, частном, в баюкающем его забвении:

Леты слепотекущей всхлип.Долг твой тебе отпущен: слитС Летою, — еле-еле живВ лепете сребротекущих ив.Ивовый сребролетейский плескПлачущий… В слепотекущий склепПамятей — претомилась — спрячьВ ивовый сребролетейский плач…

и т. д.

Но и природа в этих улиточных узорах слов теряет свои краски, теряет свои реальные жизненные черты, превращаясь в словесное привидение «поэзии мнимостей». Вот, например, как описаны облака:

Перелетами — как хлестомХлёстанные табуны.Взблестывающей ЛуныВдовствующей — табуны! [604]

Наконец, М.Цветаева строит нечто вроде теоретического оправдания Своего подхода к миру (стих. «Поэт»). Поэт должен вести читателя «приметами», «окольных притч рытвинами…» между да и нет. Поэт тот, кто «смешивает карты, кто обманывает вес и счет». Поэтова «стезя гривастая, кривая, не предугадана календарем» и т. д. Все эти слова — нечто большее, нежели метафорическое иносказание, поэтическая мифология. Тут налицо действительно противопоставление художественного познания мира и пути поэта — познанию «обычному», пути историческому («календарному»). Тут налицо не столько метафорическое изображение природы поэтического творчества, сколько попытка «эмансипироваться» через поэзию от «нормальных» законов человеческой жизни, получить право идти «между да и нет».

604

Из стихотворения «Перерытые — как битвой…»

Поэзия мнимостей (Цветаева пишет о себе: «недр достовернейшую гущу я мнимостями пересилю» стр. 88) и философия того, как «обманом взять» жизнь, обойти ее исторический ход, «выломиться из истории» (по выражению Горького) [605] — все это не ново в русской литературе, а, наоборот, «стариной пахнет» и довольно давней стариной. А именно поэзия Цветаевой представляет собой ответвление тех течений в литературе, которые возникли в годы реакции после первой революции 1905 года и явились непосредственным выражением отравляющего действия на интеллигенцию, на творческих людей — капитализма, буржуазной культуры. Клиническая картина искривления и разложения человеческой души продуктами капитализма в его последней особо гнилостной формации — все это также давным-давно описано и переописано в историко-литературных работах и в художественных произведениях, в частности и в гениальном романе Горького «Жизнь Клима Самгина» (между прочим, Горький говорит о Самгине, что он с детства научился «ставить свое мнение между да и нет»).

605

Из стихотворения «С другими — в розовые груды…» (стр. 88); по выражению Горького — ср. со строками Цветаевой «Выписаться из широт» (стихотворение «Прокрасться») и «Из Истории не выскочишь» (статья «Поэт и время»).

В этой темной, предреволюционной полосе русской жизни и берет свои истоки поэзия Цветаевой. Прошло

30 лет (и каких лет!), но как будто ничто для нее не изменилось. По духу (и во многом по поэтической культуре своей) творчество Цветаевой близко к Андрею Белому, отчасти Сологубу и даже Ремизову (в смысле своих народнически-стилизаторских тенденций). Символистская поэтика и символистская тональность сочетается у Цветаевой со стилевой оглядкой на XVIII век (Державин, Херасков и даже Тредьяковский). Отсюда идет прорицательская важность тона («Сибилла» [606] ) и даже выспренность его (Цветаева говорит о себе: «вожделений моих выспренных крик — из чрева и на ветр» [607] ). Целый ряд строф выглядит у Цветаевой как форменная пародия на стихи XVIII века. Напр.:

606

Правильно — «Сивилла».

607

Из стихотворения «Самовластная слобода!..»

От высокоторжественных немотДо полного попрания души, —Всю лестницу божественную — от:Дыхание мое! — до: не дыши! [608]

Поэзия

Цветаевой глубоким образом насыщена не только идеями, настроениями, психологией прошлого, но и словарь ее, вся поэтика также насыщена элементами прошлого. Бог, Господь, ангел, Иордань, царь Давид, Благовещенье, Вифлеем, чернецы, святые таинства и прочий церковный реквизит в обилии рассыпан в стихах Цветаевой. Они полны также всевозможными славянизмами (град, се, вотще, грядет, девственница, братственный сонм и т. д.). Стих Цветаевой ритмически чрезвычайно тяжеловесен (вроде последних стихов Брюсова), он то и дело точно спотыкается на бесчисленных переносах (enjambement). Цветаева часто без нужды делит фразу барьером рифмы, но делит даже клаузулой слово на две части, разнося их по разным строкам, совсем в стиле Тредьяковского:

608

Из стихотворения «Ищи себе доверчивых подруг…»

Жалко мне твоей упор —ствующей ладони: в лоскВолосы, — вот-вот уж черезКрай глаза… Загнана внутрьМысль навязчивая: утрНаваждение — под череп! [609]

Кстати сказать — какая «навязчивая мысль» загнана «под череп», тут разобраться тоже довольно трудно. Игра на пропуске ударений (особенно в двусложных стихах), постоянные пэаны — все это усиливает впечатление стилизованной старомодности стиха: «так, в трудной судорожности дней, забудешь дружественный хорей» [610] (у Ломоносова — «возлюбленная тишина» [611] и т. д.).

609

Из стихотворения «Вкрадчивостию волос…»

610

Из стихотворения «Так, в скудном труженичестве дней…»

611

Из его стихотворения «Ода на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы».

Основной прием в построении стиха — монофонизм. Слова подбираются друг к другу не столько для того, чтобы выразить поэтическую мысль, а по признаку сходного звучания. Одни стихи построены на повторении «л» и «п», другие «ж» и «ц», «в», «р» и т. д. Стихи превращаются для читателя в какое-то утомительное словесное вязанье, смысл которого очень часто просто нельзя понять. Что, например, это значит:

…сухостями теку.Тусклостями; ущербленных жилСкупостями, молодых сивиллСлепостями, головных истомСедостями: свинцом. [612]

612

Из стихотворения «Леты слепотекущий всхлип…»

Или, из стихотворения «Земные приметы»:

Мой неженка! Сединой отцов:— Сей беженки не бери под кров!Да здравствует левогрудый ковНемудрствующих концов! [613]

Почему «левогрудый ков» вызвал у поэта такое радостное предпочтение перед «правогрудым» и что вообще значит этот самый загадочный «левогрудый ков» — понять без специальных авторских инструкций для читателя очевидно невозможно. Да и стоит ли? Усилия, требующиеся от читателя, чтобы проникнуть в смысл по крайней мере трех четвертей произведений в книге, — вряд ли будут вознаграждены. Разобравшись наконец в словесных хитросплетениях «немудрствующих концов», читатель убедится, что за ними чаще всего стоят сущие пустяки, пустота мыслей и чувств (как в стихотворении «Наклон» и многих ему подобных):

613

Из стихотворения «Так, в скудном труженичестве дней…»

Свистки рассыпающихся в прахРиз, сквозных как сети.Руки, прикрывающие пах,(Девственниц) — и плетиСтарческих, не знающих стыда… [614]

и т. д. в том же духе.

Погоня за подбором однозвучных слов нередко приводит к поразительной безвкусице, незамечаемой поэтом, напр.: «погребов… щебет», или: «застолбенел… ланцет». Невольно напрашивается вопрос: что если эти стихи перевести на другой язык, обнажив для этого их содержание, как это делает, напр., подстрочник, — что останется от них? Ничего, потому что они формалистичны в прямом смысле этого слова, то есть бессодержательны.

614

Из стихотворения «Та, что без видения спала…»