Рецепт Екатерины Медичи
Шрифт:
— Как видите, — продолжает Торнберг, дав своим собеседникам несколько секунд на то, чтобы осмыслить сказанное им, — то, что мы, люди, именуем случайностями, на самом деле повинуется совершенно определенным причинам, увы, неведомым нам. Как выразился некий умный человек, совокупность причин, определяющих совокупность следствий, превосходит человеческое понимание! А мы предпочитаем называть это игрою случая и гадаем: что было бы, если бы… А ничего не было бы, потому что происходит именно то, что должно произойти! У нас нет выбора. Мы не стоим на перепутье — это иллюзия, которую люди придумали, чтобы оправдать фатальность своего существования, в котором на самом-то деле все предопределено! Итак, я понял, что если моя записка попала к вам, стало быть, именно это было угодно тому, кто вдохновил меня на мой замысел — написать шифровку…
— А кто вас вдохновил? — наивным вопросом перебивает его Марика.
— Ну, — скромно улыбается Торнберг, — полагаю, что не кто иной, как Творец наш, Господь Бог.
Бальдр иронически хмыкает, но ничего не говорит.
— В общем, — продолжает Торнберг, — мне только оставалось ждать, когда вы прочтете мое послание.
— А почему вы решили, что я вообще буду его читать? Стану ломать над ним голову и разгадывать? Даже женское любопытство, о котором вы так много говорили, могло отступить перед этой… глоссолалией! — задиристо говорит Марика.
— Ну, во-первых, никакая это не глоссолалия, вы и сами прекрасно понимаете, а во-вторых… Вы слышали когда-нибудь легенду о Големе? Нет? Тогда послушайте, потому что она имеет самое прямое отношение к вашему вопросу.
И он заводит с протяжными интонациями, которые, Бог весть почему, вызывают в памяти Марики сказки «Тысячи и одной ночи» с их непременными преамбулами: «Говорят, рассказывают и повествуют…» или «Дошло до меня, о счастливый царь…»:
— Жил некогда на свете ученый человек по имени Иегуда-Лев Бен-Бецалель. Как ни печально, принадлежал он к гонимому и презираемому племени иудеев, был главным раввином Праги, однако это не мешало ему пользоваться расположением чешского короля и императора Священной Римской империи Рудольфа II. Бен-Бецалель написал великое множество книг: религиозных, по астрономии, алхимии, медицине, математике. Но главной целью его жизни было создание искусственного существа. Талмуд, священная книга иудеев, гласит, что, переставив буквы в непроизносимых именах Бога, праведники смогли бы создать мир и человека. Бецалель, надо полагать, буквы переставил так, как надо, потому что в конце концов он создал-таки из глины подобное человеку существо, которое нарек Големом. Остались разные легенды о том, каким образом Бен-Бецалель поддерживал жизнь своего детища. Кто-то уверяет, будто на пергаменте, вложенном в рот Голему, были записаны слова, которые притягивали свободный звездный ток, оживляющий его. Может быть, и так. Но мне больше по нраву другая легенда, согласно которой на лбу глиняного человека утром нужно было написать некое слово, оживляющее его. То же слово, но со стертой первой буквой, уже означало смерть и вечером превращало Голема в неподвижную статую. Какое слово? Никто не знает. Чего только не предполагают ученые! А между тем, в моем понимании, в этом рассказе о Големе — суть всякого криптоанализа. Угадаешь верное значение — и безжизненное, невнятное письмо оживет, наполнится жизнью. Прочтешь его неправильно — и целые пласты затаенного, подразумеваемого навеки останутся для тебя тайной. Что и говорить, есть неодолимая магическая притягательность в неизвестных письменных знаках. Человек, наделенный разумом, не может остановиться перед тем, чтобы не попытаться прочесть их, даже если в первую минуту не понимает ни слова, ни буквы, ни рисунка. Он рвется в бой с неизвестностью и порою побеждает! Прочитаны египетские иероглифы, разгаданы шумерские глиняные таблички… Правда, бесплодны попытки проникнуть в смысл знаменитого манускрипта Войнича, над которым безуспешно бьются криптологи нашего времени. А между тем этот манускрипт, который английский торговец старыми книгами и рукописями Уилфрид Войнич раздобыл по случаю в библиотеке какого-то иезуитского монастыря, эти двести страниц, кои заполнены словами, написанными на никому не известном языке, и испещрены непонятными рисунками, вполне могут быть такой шифровкой, смысл которой был понятен только семиологам (назовем их так), жившим в те же времена, что и автор манускрипта, быть может, принадлежавшим вместе с ним к особой секте, братству, которое только одно и владело ключом к неизвестной глоссолалии, как вы изволите выражаться, Марика. Да, в манускрипте Войнича действительно глоссолалия! Я же поступил более милосердно, я использовал довольно расхожие знаки, которые не вызвали бы затруднений даже у семиолога-недоучки вроде вашего кузена Алекса. Я не сомневался, что вы должны будете к нему обратиться. И вы обратились, ведь так? Иначе вы не были бы здесь, потому что вам, человеку, простите, в криптоаналитике невежественному, мог помочь только профессионал или хотя бы недоучившийся профессионал.
Марика возмущенно фыркает. Ей противно, что она, которая так мучилась разгадкой этой записки, так радовалась малейшим проблескам смысла, которые удавалось найти в шифровке, оказывается, все это время была как… как подопытное животное, какая-нибудь собака Павлова, все рефлексы которой заранее предсказаны и просчитаны!
— Не надо обижаться, Марика, — говорит Торнберг. — Я не могу отделаться от своей привычки высмеивать все и вся, такая уж у меня манера. Я вообще чрезвычайно злоехиден, что свойственно моему знаку Зодиака, но вы должны знать: я восхищаюсь вами и горжусь вашим упорством. И даже то, что вы набрались храбрости пойти к женщине-медиатору, хотя толком, конечно, не знали, о чем ее спрашивать и стоит ли вообще спрашивать, это…
— Мы попали к ней случайно, — перебивает смущенная Марика. — Вот уж случайность, которая совершенно ничем не предопределена! Здесь нет никакой моей заслуги, ровно никакой! Мы случайно увидели ее ночью, когда случайно вылетели ее птицы, одна из которых потом случайно впорхнула к нам в окно…
— В Париже сотни тысяч окон, — усмехается Торнберг. — Однако птица залетела именно в ваше. О какой случайности вы говорите?!
— Вот именно об этой, — упорствует Марика. — Честно говоря, я до последней минуты даже не догадывалась связать концы с концами. Я не знала, к кому мы идем! И только когда увидела образ святого Франциска в клетке, когда вспомнила, что атрибут святой Варвары — копье, только тогда я смутно поняла, кто она такая, эта Дама с птицами…
— О чем вы толкуете?! — прерывает ее сдавленный голос Бальдра, все это время молчавшего. — О чем, ради всего святого, вы тут столько времени толкуете? Ну, я помню шифрованную записку, эту историю про тринадцать евреев, которые искали клад на кладбище, мы немало повеселились с Марикой, пытаясь разгадать шифр, — но при чем тут копье, птицы… при чем тут Дама с птицами?!
Голос его звучит так взволнованно, что у Марики снова начинает болеть сердце: она прекрасно понимает, что волнует Бальдра вовсе не шифровка, а именно то, что дело касается этой отвратительной Дамы с птицами!
А Торнберг от души веселится!
— Как вы сказали? История про тринадцать евреев? Потрясающе! Ну, Марика, хотите вы или нет, а вам придется посвятить фон Сакса в результаты своих изысканий. Невозможно же оставить его в столь комичном заблуждении! Давайте поступим так. Вы расскажете, каким вам представляется содержание моей записки, просто чтобы фон Сакс мог оценить игру вашего ума…
— Вернее, ума моего кузена, — тихонько вставляет Марика.
— Ах, не суть важно! — отмахивается Торнберг. — Итак, вы предоставляете свое толкование, а потом вступаю в разговор я, поправляю ваши ошибки, и…
— Не пойму главного, — снова раздается голос Бальдра. — Зачем нужно было что-то зашифровывать? Если вы обладали какими-то важными сведениями — важными для рейха или для неких определенных людей, — почему было просто не открыть их им?! Зачем такие немыслимые сложности? И опять же — зачем нагромождать их, если вы хотели всего лишь передать какую-то информацию Хорстеру?
Торнберг мгновение молчит.
— Я открою вам это, — говорит он наконец. — Клянусь, открою. Нет, вы сами постигнете причины того, что я поступаю так, как я поступаю. Но сейчас вы не поймете ни единого моего резона — до тех пор, пока не узнаете того, что там было зашифровано. Итак, Марика, прошу вас!
— Да она, наверное, уже забыла, как та шифровка выглядела, а уж о чем говорил ей Алекс… — говорит Бальдр.
Ничего себе! Он что, идиоткой ее считает? А может быть, он просто хочет уберечь Марику от этого разговора, который считает бессмысленным, утомительным, никому не нужным? Может быть. Но тогда ему следовало проявлять свою заботу в другой, не столь оскорбительной форме!
— Не волнуйся, не забыла! — взрывается Марика. — А даже если и забыла, то — вот! Легко вспомнить!
И она выхватывает из внутреннего кармана сумочки сложенный квадратиком, изрядно помятый листок. Разворачивает его…
— Браво, — говорит Торнберг. — Какое счастье, что вам удалось это сохранить! Едва ли я смог бы теперь повторить записку с буквальной точностью, ведь мною владело вдохновение, а оно не терпит повторов.
Марика вглядывается в небрежно начертанные значки и вдруг осознает, что они выглядят почти так же бессвязно и непонятно, как в прошлый раз. Ох, как бы ей пригодился сейчас блокнот, подарок фон Трота, оставшийся в бездонных карманах Алекса, где, словно в Марианской впадине, исчезает все, что туда попадает, от таинственных черных шелковых лент до писчебумажных принадлежностей!