Рецидивист (Тюремная пташка)
Шрифт:
Он, оказывается, считает, что все эти воспоминания про войну, которые написаны теми, кто не был на фронте, — жульничество одно, чтобы создать впечатление, будто говоруны и газетные краснобаи вкупе с салонными болтунами сделали что-то для победы, хотя победу добывали воевавшие.
Телефон в холле зазвонил. Слуга, снявший трубку, сообщает Клюзу: это — вас, вы вот с того аппарата на столике для кофе, который перед вами, поговорите. Черно-белый такой аппарат из пластика, в форме Снупи, знаменитой собаки из комикса, который называется «Орешки». Издательство,
Звонила из дома жена Клюза Сара, старая моя приятельница. Она только что вернулась с дежурства, нянькой при пациенте сидела, и видит его записку: где он, что делает и как с ним связаться по телефону.
Он ей сказал, что вот и я тут рядом, а она, похоже, ушам своим не поверила. Просит: трубку ему передай. Клюз и протянул мне эту пластиковую собаку.
— Привет, — говорю.
— Быть не может! — говорит она. — Ты что там делаешь?
— Пью коктейль pousse-cafe у бортика бассейна.
— Представить себе не могу — ты и pousse-cafe!
— А вот тем не менее.
Спрашивает она, как это мы с Клюзом встретились. Ну, я рассказал.
— Мир тесен, Уолтер, ох, до чего тесен мир. — И допытывается, сказал мне Клюз или не сказал, какую я им хорошую службу сослужил, дав против него показания.
— Знаешь, чокнулись вы, по-моему, — говорю.
— Что мы, по-твоему?
— Чокнулись. — А она и слова такого не слыхала. Пришлось объяснять.
— Я такая глупая, — говорит. — Ничего не знаю, Уолтер. — По телефону голос у нее был совсем как прежде. Как будто снова тысяча девятьсот тридцать пятый год настал, и поэтому особенно меня кольнуло, когда она сказала:
— О Господи, Уолтер! Нам с тобой уже за шестьдесят, ты подумай! Время летит — ужас просто.
— Да что толковать, Сара.
Пригласила она меня вместе с Клюзом к ним вернуться поужинаем, а я в ответ: охотно бы, только не знаю, как тут у нас все сложится. И спрашиваю: живешь-то ты в каком районе?
Оказывается, у них с Клюзом квартирка на цокольном этаже того самого дома, где бабушка ее жила, — в Тюдор-сити. Спросила она, помню ли я бабушкины апартаменты, слуг этих дряхлых, мебель, от которой во всех четырех комнатах было не протолкнуться?
Помню, говорю, и начинает нас разбирать смех.
Я не сказал ей, что у меня сын тоже живет в Тюдор-сити. Потом выяснилось, что она-то прекрасно про это знала, и про жену его, и про детишек приемных — у Станкевича из «Нью-Йорк таймс» в том же доме квартира, всего тремя этажами выше той, которую Клюз с Сарой занимают, и всем жильцам прекрасно семейка моего сына известна, потому что дети ведут себя просто кошмарно.
Хорошо, говорит мне Сара, что мы еще смеяться не разучились после всего, что пришлось вынести. «Чувство
— Да, — согласился я, — по крайней мере хоть с юмором все у нас в порядке.
— Послушайте, официант, как это у меня муха в супе оказалась?
— Что? — переспрашиваю.
— Муха у меня в супе оказалась.
И напоминает мне: помнишь, мы с тобой по телефону все шутками обменивались, вот и эта все время у нас была в ходу. Я напрягся. Как же ответить-то полагается, ах ты, Господи, телефонные эти наши разговоры, словно машина времени в прошлое доставила. Ну и отлично — она меня из тысяча девятьсот семьдесят седьмого года перенесла в четвертое измерение.
— У нее соревнования — заплыв на спине, мадам, — говорю.
— На спине? А что это у вас за суп такой с гробами?
— Опечатка в меню, мадам, извините. Должно быть: с грибами.
— Почему сметана такая дорогая?
— Туда сливок много идет, мадам, а коровам, понимаете, неудобно в бутылочки эти доиться.
— Что за напасть, все мне кажется, будто нынче вторник, говорит она.
— Нынче и есть вторник.
— Ах, вот почему мне так кажется! Скажите, пожалуйста, а расстегаи у вас не подают?
— Сегодня не пекли, мадам.
— Жаль, мне вот все снилось, как я расстегаем закусываю.
— Приятный, должно быть, сон, мадам.
— Жуткий! — говорит. — Все расстегаи, расстегаи — проснулась, а пижама на полу валяется.
В четвертое измерение ей еще как нужно было сбежать, не меньше, чем мне. Потом я узнал: у нее, оказывается, в тот вечер пациентка умерла. А Саре она очень нравилась. И было пациентке всего тридцать шесть лет, только сердце совсем никуда ожиревшее, расширенное, слабое.
Представляете себе, какие чувства при нашем разговоре испытывал Клюз, сидевший напротив? Я, помните, напрягся, глаза прикрыл и до того из времени выключился да в иное пространство перенесся, словно мы с его женой прямо у него на глазах любовью занимаемся. Конечно, зла он на меня не держал. Вообще ни на кого зла не держит, как бы скверно с ним ни обходились. Но не оченьто приятно было ему наблюдать, как у нас с Сарой, пока по телефону говорили, старая любовь оживает.
Вы хоть что-нибудь встречали столь же неистребимое и многоликое, как супружеская неверность? Такого нигде больше в подлунном мире не найдешь.
— Хочу на диету сесть, — говорит Сара.
— Могу дать тебе совет, как в минуту сбросить двадцать фунтов лишнего жира.
— А как?
— Голову себе отрежь, — говорю.
Клюзу-то лишь мои слова слышны, оттого шутку никак не ухватит — то конец, то начало. А тут все вместе важно.
Спрашиваю, помнится, Сару, по-прежнему ли она закуривает в постели после близости.
Клюз не знал, что она ответила, а ответила она вот как:
— Не знаю. Внимания не обращала. — И тут же ко мне пристает: