Рефераты для дурёхи
Шрифт:
Тонио, в полном согласии со своим художественным именем, устремляется по дороге изучения человека и его образа, то есть он рефлектирует свои эмоции и подбирает точные слова к тем тонким чувствам, которые его охватывают. Иначе говоря, Тонио готовится стать художником слова, поэтому он культивирует в себе особое художественное внимание, помогающее ему постичь тайну человека и, в том числе, его муки и страдания: «Дело в том, что Тонио любил Ганса Гансена и уже немало из-за него выстрадал. А тот, кто сильнее любит, всегда в накладе и должен страдать, – душа четырнадцатилетнего мальчика уже вынесла из жизни этот простой и жестокий урок (…) эта наука казалась ему куда важнее, куда интереснее знаний, которые ему
Несколько охладев к Гансу Гансену, Тонио Крёгер влюбляется в белокурую Ингу, Ингебор Хольм. Она точно так же, как Ганс Гансен, антипод Тонио Крёгера. Но его тянет только к антиподам по закону притяжения противоположностей. Ингебор Хольм – женский двойник Ганса Гансена, или Ганс Гансен в юбке. Это, разумеется, вовсе не значит, что Инга мускулиста и спортивна или плавает как рыба. Нет, она просто-напросто воплощает всё тот же тип северной красоты в ее женской ипостаси (Ганс Гансен – мужской вариант северной красоты). Инга тоже, по существу, бюргерша. И ее портрет сходен с портретом Ганса Гансена: «…толстые белокурые косы, миндалевидные, смеющиеся синие глаза, чуть заметная россыпь веснушек на переносице». Ее интересы – танцы (женский вариант верховой езды). Тонио Крёгер опять-таки безуспешно пытается переломить себя и приобщиться к ее бюргерским интересам.
Тогда-то Тонио сталкивается с еще одной вариацией пошлого бюргерства – учителем танцев и хороших манер Кнааком. Образ Кнаака Томас Манн рисует как корчащую рожи, кривляющуюся обезьяну, передразнивающую своих учеников-недотеп и издевающуюся над ними под строгими взглядами их мамаш. Публика ему нужна для самопоказа и самоутверждения. «Если же ему хотелось окончательно сразить публику, он внезапно, без всякой видимой причины, отрывался от пола, с непостижимой быстротою кружил ногою в воздухе, дробно бил ею о другую ногу и с приглушенным, но тем не менее сокрушительным стуком возвращался на бренную землю…»
Тонио судит Кнаака как художник, заглядывая с лупой в глубины его простой, уродливо гримасничающей натуры: «Его глаза не проникают в глубь вещей – там слишком много сложного и печального; они знают только одно, что они карие и красивые! Поэтому-то он и держится так горделиво. Конечно, надо быть глупцом, чтобы выступать столь осанисто, но зато таких людей любят, а значит, они достойны любви. Тонио прекрасно понимал, почему Инге, прелестная белокурая Инге, не сводит глаз с господина Кнаака».
Размышляя над природой человека, Тонио по рассеянности затесался в круг четырех девушек и станцевал вместе с ними женскую фигуру «мулине для четырех дам». Его подняли на смех, в том числе Инга, в которую Тонио тайно и безнадежно влюблен.
Между тем в самого Тонио влюблена Магдалена Вермерен. Она – двойник Тонио Крёгера, его женская ипостась. Она «вечно падает» на танцах. Она способна одна понять поэзию Тонио Крёгера, она глядит не него своими печальными глазами, им бесконечно хорошо и интересно беседовать друг с другом, но Тонио не хочет иметь с ней дела, потому что она такая же, как он: она страдает, видит оборотную сторону, изнанку жизни, она чувствительна к пошлости бюргеров и чужда их оптимизму. Но, повторяем, Тонио притягивают только противоположности – сходное отталкивает.
В Магдалене Вермерен Тонио Крёгер обнаруживает «дух», который есть и в нем самом и который заставляет его встать на путь искусства, в то время как в Гансе Гансене и в Ингеморе Хольм он наблюдает и приветствует «жизнь», как раз то самое, чего лишен он сам в качестве художника, то есть созерцателя и стороннего наблюдателя жизни и людей. Здесь Томас Манн отражает странный парадокс, сводящийся к тому, что художник пишет
Антиподом Тонио Крёгера является также Лизавета Ивановна – художница, которая спорит с рафинированными теориями Тонио. Она живая, из плоти и крови, ее руки измазаны краской. Для нее искусство несет совершенно иной смысл, нежели для Тонио Крёгера. Она полемизирвет с ним: «По-вашему, выходит, что целительное, освящающее воздействие литературы, преодоление страстей посредством познания и слова, литература как путь ко всепониманию, ко всепрощению и любви, что спасительная власть языка, дух писателя как высшее проявление человеческого духа вообще, литератор как совершенный человек, как святой – только фикция, что так смотреть на вещи – значит смотреть на них недостаточно пристально?»
Лизавета Ивановна требуется Тонио Крёгеру в качестве отрезвляющего начала, не кривого зеркала, смещающего все нравственные ориентиры добра и зла, а, напротив, кристально чистого зеркала, устраняющего демонические гримасы и этические перекосы декадентской психологии Тонио Крёгера. Не случайно ей пишет Тонио Крёгер, и именно Лизавета Ивановна называет его «бюргером», то есть воссоединяет две половины его мятущейся души: «дух» (художественное творчество, острое, холодное, словно разреженный воздух, одинокое, чуждое обыденности) и «жизнь» (тягу к бюргерскому уюту и добропорядочности).
2). Что значит для Томаса Манна в данной новелле категория «жизни» и «духа»?
В споре с Лизаветой Ивановной Тонио Крёгер формулирует и разводит эти категории как противоположные. В новелле есть сцена, которая символически противопоставляет искусство (его синонимом как раз и будет «дух») и «жизнь». Смазливый офицерик в светском обществе, куда попадает Тонио Крёгер, – этот красивый офицерик, красотой которого все любуются, ни с того ни с сего публично читает свои стишки, полагая, будто может с разгону вломиться в святилище духа, но он попадает не по адресу, потому что пребывает в плену у «жизни» и, стало быть, «дух» ему противопоказан. Ведь, как считает Тонио Крёгер, жизнь мешает искусству, например одним из частных проявлений жизни будет весна, когда кровь бурлит в жилах и не дает полноценно работать, потому что и художнику временами вместе с обывателями хочется жить. Так, утверждает Тонио Крёгер, страсть, чтобы представить ее на суд читателя, следует заморозить; если с пылу с жару описать чувство, которым действительно живет художник, то читатель брезгливо поморщится и не воспримет это чувство. Об этом же парадоксе писал в свое время Оскар Уайльд в «Портрете Дориана Грея», когда Сибила Вэйн, в которую Дориан Грей влюбляется, вдохновенно играла на сцене любовное чувство Джульетты и других шекспировских героинь, но сама и не думала любить.
Чувство, представленное ею в сценических образах, было великолепно и художественно, когда же она сама по-настоящему влюбилась в Дориана Грея, то больше не смогла играть чувство любви, так как жила любовью, то есть превратилась в заурядную, бездарную актрису, завывающую и рвущую на себе волосы от страсти. О том же писал и Пушкин, замечая, что он не может писать, когда любит, так как он всецело поглощен собственной страстью. Вдохновение приходило к нему после исчезновения любви: «любовь ушла – явилась Муза».