Реформатор
Шрифт:
Никита перевел дух.
Они чинно вкатились на подворье бетонной церкви, где их не без тревоги поджидал отец Леонтий. Тревога, впрочем, ушла с его лица, как только он убедился, что они живы, а мотоцикл цел.
«Я не обещал ему, что будет легко, — ответил, сходя на землю, Савва. — Умереть и воскреснуть так же трудно, как и восстать».
«Значит, человечки на макете тоже должны любить и не бояться… чего?» — спросил Никита, который как раз писал статью, где доказывал, что в природе не существует силы, способной заставить русский народ восстать.
«Любить Россию, — сказал Савва, — не бояться за нее умереть».
«Да мыслимое ли дело, — воскликнул Никита, — заставить русских любить Россию, не бояться за нее умереть? Русские предпочитают любить власть, а умирать от нищеты, которую обеспечивает им любимая власть».
«Не
Оставив Савву в церкви, Никита пошел домой, где его встретил отец, который тогда еще не знал, что превратился не только в Вечного, но еще и Лунного Жида. Кажется, отец расхаживал по квартире со стаканом виски в руке, но с таким же успехом он мог расхаживать со стаканом компота или сока. От алкоголя он отныне только трезвел.
«Что там?» — кивнул отец в сторону окна, как будто сам не мог подойти, посмотреть, что там.
По Кутузовскому проспекту между тем нескончаемым потоком, как рыба на нерест, двигались люди. Местом внезапного (политического?) нереста, как догадался Никита, была избрана Красная площадь. Лососей-людей было так много и были они столь разные — ряженые с лампасами в жестяных орденах казаки, башкиры в лисьих малахаях, мордва и черемисы в расшитых рубахах с монистами, цыганки в пестрых, крутящихся как волчки юбках и при размашистых, как крылья беркута, веерах, неизвестно откуда взявшийся, но окруженный всеобщим почетом, узбек в тюбетейке, стеганом халате верхом на мерно стучащем копытцами ишаке — что казалось, сама многонациональная, неопрятная, ленивая, но добрая Россия идет к Кремлю свергать Предтечика, которого, впрочем (если верить ведущим прямой репортаж с Красной площади корреспондентам «Маяка»), уже и не было в Москве. Как ни совали микрофоны корреспонденты в дышащие перегаром, редкозубые рты россиян, никто толком не мог объяснить, что, собственно, сотворил Предтечик, что именно переполнило вечно сухую, ненаполняемую по определению, чашу народного терпения.
Никто, кстати, так никогда и не узнал, куда делся тогдашний президент. Подобно кузнечику с ядерным моторчиком, он прыгнул в воздух и… не приземлился на грешную землю. Некоторое время судьба Предтечика, впрочем, интересовала российскую общественность. В газетах появлялись статьи, где утверждалось, что кто-то видел его, серфингующего в обществе темнокожей полинезийки в прибрежных водах Австралии. Другие люди свидетельствовали, что Предтечик поселился на ранчо в Чили, а все свободное время посвящает выращиванию винограда и изготовлению глиняных горшков, для чего у него в саду оборудована гончарная мастерская. А Савва однажды в пьяном бреду предположил, что Предтечика… спас отец, создав для того специальный (персональный) виртуальный макет России с маленькими человечками. Там — на макете — Предтечик будет их вечным президентом.
С началом Великой Антиглобалистской революции о Предтечике (навсегда) забыли, как, впрочем, забыли о многих куда более достойных людях. А может, думал иногда Никита Иванович, гуляя по залитому лунным светом саду Святого Якоба, он прыгнул как кузнечик с ядерным моторчиком и… долетел до Луны, опережающе составил там компанию отцу, сочиняющему «Самоучитель бессмертия»?
«Там то, — ответил Никита не желающему смотреть в окно отцу, — что ты притащил из коридора, а именно, воскресшая любовь к России, восстание масс».
«Народ имеет право на восстание. А любовь к России никогда не умирала, — ответил отец. — Это, кстати, его и сгубило, — произнес с огорчением, как если бы Предтечик был третьим его сыном. — Он решил править, не принимая ее в расчет, как если бы этой любви не существовало в природе и генах. Он ошибся».
«Стало быть, — спросил Никита, — его власть была не от Бога?»
«От технологии, — сказал отец, — смоделированной на компьютере холодным, презирающим Россию разумом. Это был неудачный синтез, — добавил после паузы. — Его погубила, — на мгновение задумался, — внутренняя пустота, которую он заполнил не тем вином. Что такое внутренняя пустота? — спросил отец и сам же ответил: — Малый объем, а то и полное отсутствие души. Он в этом не виноват, но его выдвинули во власть именно по этому признаку».
«То есть, он зло?» — уточнил Никита.
«Он не зло, — ответил отец, — он — ошибка, исправление которой приведет… к еще большей, боюсь, что уже неисправимой ошибке».
«Неужели ради этого стоило идти в коридор?» — удивился Никита.
«Ты не поверишь, — пристально посмотрел куда-то в пустоту отец, как если бы внутри одного мира ему открывались невидимые для прочих смертных двери, ведущие в другие миры, — но там действует коммунистический принцип: от каждого по способностям, каждому — по потребностям. Беда в том, — с недоумением уставился в пустой стакан, — что человек не всегда правильно оценивает свои способности и почти всегда преувеличивает потребности».
… — Пришли, — объявил негр, вталкивая Никиту Ивановича в просторное тускло освещенное помещение, напоминающее одновременно спортивный зал, морг и… храм. В углу у окна на круглом крутящемся стульчике (раньше такие устанавливали в барах перед стойками) сидел, как попугай на ветке, наводящий ужас на подлунный (постглобалистский) мир человек по имени (фамилии) Сабо.
Никита Иванович обернулся.
Дверь в которую его ввели, захлопнулась. Негр и китаец увели Малину в другое место.
Побледнев от страха, Никита Иванович медленно, как Вий (тому, правда, нечего было бояться) поднял веки.
— Здравствуй, Савва, здравствуй, брат, — произнес Никита Иванович. — Сколько лет, сколько зим? Сколько весен и осеней?
Противоход
Савва молчал. Он смотрел на Никиту Ивановича, но как будто его не видел. Точнее — смотрел сквозь него, как смотрят на собеседников сумасшедшие, боги и… утомившиеся врачи-психиатры.
Савва сделался стопроцентно (металлически) седым, а некогда седая (сначала в виде пули, потом — кленового листа, а там и растопыренной пятерни) прядь была теперь светло-русой и пушистой, то есть такой, какими в молодости были волосы Саввы. Ни к селу, ни к городу Никита Иванович вспомнил анекдот про лягушку, которая прислала свою фотографию Ивану-царевичу. Не смотри, что на снимке я зеленая и в бородавках, — написала она на обратной стороне, — на самом деле я белая и пушистая. Никите Ивановичу хотелось верить, что и Савва на самом деле «белый и пушистый», что вот сейчас он спрыгнет со стула, они обнимутся, и все наваждения закончатся, все недоразумения разрешатся.
Но Никита Иванович знал, что наваждения не закончатся, а недоумения не разрешатся, потому что мир, в котором он имел честь существовать, как раз и являлся первоначальным (причинным) наваждением и недоразумением. Все прочие (вытекающие) наваждения и недоразумения были всего лишь следствиями.
Чем пристальнее вглядывался он в лицо Саввы, тем меньше понимал, постарел брат или нет? Вне всяких сомнений, он изменился. Савва как бы превратился в собственный (живой) негатив. Белое сделалось в нем черным, а черное — белым (но не пушистым). Поэтому казалось, что и постарел он выборочно, фрагментарно, неравномерно, как помешавшийся на сохранении молодости маньяк. У Саввы было относительно гладкое лицо с черепашьей сеткой морщин под глазами и какими-то пергаментными, шакальими, как будто он уже при жизни сделался мумией, ушами. В нем не было ни грамма лишнего веса, но при этом некая монументальная неподвижность, заторможенность присутствовали в его фигуре. Так, наверное, мог сидеть на стуле оживший памятник. С такой свинцовой легкостью, наверное, ходил по Луне отец. И одет Савва был как-то непонятно. В переливающийся (пуленепробиваемый, а может, огнестойкий?) комбинезон, из карманов которого, торчали… шприцы-пистолеты и скальпели, по всей видимости, новые инструменты, с помощью которых Савва исправлял (корректировал) действительность, как если бы она была живой плотью. Имелся у Саввы на поясе и обычный пистолет в кобуре на липучках.