Реформатор
Шрифт:
Вне всяких сомнений, данный элемент известен Савве.
Старший брат был абсолютно равнодушен к еде, хотя каждый день мог пировать как Лукулл. Был известен он и отцу, готовому в любой момент переключиться с французского красного и омаров на отечественные водку и пельмени. Главное же, догадался Никита, что сообщал своим обладателям загадочный третий элемент — самодостаточность и свободу.
Правда, содержанием он наполнял жизнь у всех разным. У Саввы одним, у отца другим, у Никиты (если получится) третьим.
Пока же — никаким.
Воистину, тройственность вносила в жизнь завершенность и ясность, вот только что именно было способно преобразовать слабость-силу в гармонию Никита даже приблизительно
Он вспомнил статью отца в «Солнечной революции», а может в «Прогрессивном гороскопе», где тот доказывал, что жизнь человека иной раз как в невидимую стену упирается в вопрос, на который этот самый человек не может найти ответа. Тогда сама жизнь незаметно изменяет структуру и содержание, начинает длиться как наглядная (или скрытая) иллюстрация нерешения данного вопроса. Так волна, ударившись о плотину, откатывается, чтобы вновь и вновь биться об нее. Отец утверждал, что тем, как человек отвечает на безответные вопросы, собственно, и измеряется его высшая — натальная, третья, солнечная, прогрессивная? — ценность. Далеко не всегда, писал отец, вопросы эти носят запредельный мировоззренческий характер, гораздо чаще они рядятся под мелкие бытовые реалии, допустим, ремонт или неремонт квартиры, развод или неразвод с женой, покупка или непокупка новой машины. Но подобное (мнимо бытовое) измерение в действительности — дверь, за которой скрывается Вечность. Человек или бесстрашно распахивает ее (решает вопрос), или нет (не решает). Не решив же, случается, расшибает в бешенстве (о дверь) голову, но главным образом безвольно и бессистемно крутится по замкнутому (нерешения) кругу, жалобно скулит возле этой самой двери, как выставленный на мороз пес.
Под напором теплого осеннего ветра форточка вдруг распахнулась, как та самая загадочная дверь в Вечность. Листья влажно зашумели, словно кухня разом переместилась в Вечность, а может, сама кухня в одночасье предстала Вечностью, куда наконец-то прорвались давно стремящиеся в нее дождь и мокрые листья.
Прохладная тонкая ладонь скользнула по деформированному заглатываемым куском ананаса лицу Никиты — щеки коснулся влетевший в форточку кленовый лист. Никита закрыл глаза, представил себе, что его целует прилетающая в церковь на дельтаплане (а может, на кленовом листе?) фея. Хотя, конечно, вряд ли бы она стала, находясь в здравом уме, целовать перекошенную заглоченным куском, жующую рожу.
Никита понял, что сознание воистину управляет миром, только вот управление это носит скорее идеальный (эстетическо-рекомендательный), но никак не организационный (обязательный к исполнению) и уж тем более не материальный (в смысле единства места, времени, действия и… денег) характер.
А в следующее мгновение слитного существования кухни и Вечности ему почудилось, что не листья шумят за окном, а игральные карты шлепают по… мрамору? Он был готов поклясться, что именно по мрамору, хотя за мгновение до этого ни о картах, ни о мраморе вообще не думал. При том, что знал совершенно точно: карты, хоть и игральные, но с неким дополнительным содержанием, мрамор же — темный, а если точнее, красно-коричневый (мясной).
Именно в этот момент в кухню вошла мать, зябко кутаясь в странного вида плед, наброшенный на плечи. Плед подарили отцу рекламодатели-предприниматели, вздумавшие не только наладить (воскресить) отечественное (текстильное) производство, кажется, в городе Кимры Тверской губернии, но и оповестить об этом Россию через газету «Россия». Одна сторона пледа являла собой нынешний — бело-сине-красный — государственный российский флаг. Другая — сплошь красная с золотыми серпом и молотом в углу — флаг бывшего СССР. При этом плед, несмотря на очевидную плотность и (на этикетке) утверждение, что состоит на пятьдесят процентов из шерсти, а на оставшиеся пятьдесят из хлопка, в холод совершенно не согревал, а в зной решительно не холодил.
То есть, в холод холодил, а в жару грел, вот такой это был плед.
Помнится, отец даже предположил, что это специальный плед для выходящих в открытый космос космонавтов, где, как известно, не бывает холодно или жарко, где царит абсолютный ноль.
Видимо, мать взяла его по растерянности.
Была у пледа и еще одна особенность — при неярком сумеречном освещении он изумлял сюрреалистической игрой цвета, превращался как бы в живой гобелен. То серп и молот катались по красному полю, как ртуть, то полосы закручивались в бездонную воронку, долго смотреть в которую было невозможно по причине головокружения.
Сейчас же на российской стороне Никита вдруг увидел злобно оскалившуюся трехцветную рожу единым махом выпивающую стакан красной… водки? Наверное, клюквенной, подумал Никита, но тут же понял, что не клюквенная водка в стакане, а… сорокаградусная кровь. Ему вдруг открылось, что, оказывается, кровью можно упиться, как водкой, а водкой как кровью. Между (в, над, под, по-над) водкой и кровью определенно присутствовал загадочный третий элемент, превращающий противоположности в подобие, выводящий сущности на новый уровень, в данном случае синтезирующий сорокаградусную кровь. Но все это пронеслось в жующей голове так стремительно, что Никита не успел сделать никаких выводов. Успел только проглотить очередной кусок ананаса да подцепить на вилку длинную бело-розовую косицу омарова мясца.
В следующее мгновение, однако, картинка на живом гобелене смазалась — упившаяся сорокоградусной кровью морда исчезла, разноцветные полосы сложились в хищную носатую птицу, точнее самолет, еще точнее бомбардировщик, пикирующий на… Кремль?
Никите очень хотелось узнать, что происходит на внутренней (советской) стороне пледа, но как-то неловко было просить мать перевернуть его на плечах.
«Холодно, — пожаловалась мать, хотя на кухне было очень тепло. — Вот читаю, — положила на стол журнал, — про общечеловеческие ценности и права человека».
«“Открытое общество”, — недовольно покосился на журнал отец. — Где ты берешь эту макулатуру?»
«Из почтового ящика, — ответила мать, — наверное, это бесплатное издание».
«Вне всяких сомнений, — подтвердил отец. — Открытое, я имею в виду, обнаженное тело — только за деньги. Открытое общество — исключительно бесплатно. Знаешь, почему ты мерзнешь? — неинтеллигентно наполнил до самых краев дорогим французским вином стакан. — Потому что от мертвых, не имеющих шансов на реализацию, идей и концепций веет холодом! На-ка, вот, лучше, — взял с подоконника затвердевший, вспучившийся (как будто сквозь обложку собирались прорасти грибы) от долгого и вынужденного (видимо под кастрюлей) лежания “Прогрессивный гороскоп”, — тут интересная статья про зверобогов, идущих на смену мировым религиям».
«Кто такие зверобоги?» — поинтересовался Никита.
«Вероятно, все имеющиеся в наличии у человечества боги, за исключением Иисуса Христа, Магомета и Будды», — ответил Савва.
«По крайней мере, они не мерзнут, — заметил отец, — потому что, во-первых, их идеи в лучшем случае проще, в худшем — не сложнее самой жизни, а во-вторых, потому что покрыты шерстью!».
«Я читала про богиню по имени Сатис. Она… утопилась», — сказала мать..
В сумерках мать показалась Никите молодой, красивой и… ни на кого не похожей, точнее похожей сразу на всех женщин, то есть не похожей, а как бы вмещающей в себя их всех, неустанных воспроизводительниц рода человеческого, включая изгнанную из рая Еву и красавицу (если верить строительным рабочим) дельтапланеристку. Лицо матери, как светильник в храме, мерцало в сумерках вневременной красотой, точнее не красотой (это обусловленное временем понятие), но… смыслом.