Реинкарнатор
Шрифт:
После этого к Маковецкому накрепко прилипла кличка «пролетарий от пера». Некоторые даже шутили, что Маковецкому нечего терять, кроме своего пера. А иные, пугливо оглядевшись, быстрым шепотом добавляли, что ежели перо им будет все-таки утеряно, то большой беды в том не будет и литература эту утрату переживет, не проливая особых слез.
Но странности странностями, а на Центральное кладбище Владимир Дмитриевич все же поехал. Чувствовал — пора!
Дьякон Михаил оказался тридцатилетним рыжебородым мужчиной с редкими, но длинными волосами и неожиданно басовитым голосом. Черная ряса на нем была в перхоти и табачном пепле, а в некоторых местах попросту прожжена. Голубые пронзительные глаза дьякона смотрели поверх собеседника, словно за плечами Маковецкого дьякон видел если не самого Бога, то не меньше чем архангела, и отвлекаться на поэта не
— Я так понимаю, что тебе душеприказчик нужен? — задумчиво прогнусил дьякон. — Решил о душе подумать? Что ж, правильное решение и… — дьякон нехорошо усмехнулся, — своевременное. Сестра, — позвал он какую-то старушку из числа церковных активисток. — Пройдись погляди, может. Ловкач на месте?
— Я в долгу не останусь, — легко и привычно намекнул Владимир Дмитриевич.
— Все мы в долгу перед Господом, — строго сказал дьякон Михаил и указал собеседнику на большую церковную кружку. — Не скупись, сын мой, у нас здесь запросто, можно и баксами.
Скупиться на глазах у старух из церковной общественности было невозможно, и Маковецкий, холодея от сожаления, опустил в кружку две сотенные бумажки.
— Здесь он, батюшка! — вернулась с кладбища посланница. — Идет! Я ему сказала: «Иди, Ловкач, тебя отец Михаил кличет». Так он все сразу бросил и пошел. «Я, — говорит, — хоть и особой работой занимаюсь, слугу Божьего ждать не заставлю!»
Душеприказчик Ловкач оказался кладбищенским рабочим. Был это плечистый и крепкий мужчина лет тридцати пяти, небритый и в солдатской форме без погон и ремня. На нечищенных кирзовых сапогах его желтела кладбищенская глина.
— Пришел? — с ухмылкой спросил он. — Я тебя раньше ждал. Еще бы неделька…
Договор был составлен по всей форме и заверен дьяконом. По этому договору душеприказчик получал откупные, а царицынский поэт Владимир Дмитриевич Маковецкий после кончины душеприказчиком передавался (продавался) по согласию сторон городскому реинкарнатору и получал возможность обрести себя в новой жизни…
— Когда родились? — спросил душеприказчик и, получив ответ, быстро что-то посчитал на измятом клочке бумаги. — В четвертом рождении, — сказал он.
В последний рабочий день последующей недели Владимир Дмитриевич почил вечным сном. Сидел он в рабочем кабинете, перечитывал кое-что из своего недавно изданного избранного, неожиданно ему стало немного нехорошо, а потом совсем плохо, и со словами «Не надо было соленые огурцы к пиву брать!» царицынский классик приказал всем долго жить.
На панихиду ждали Жухрая, но губернатор был занят с китайцами из провинции с труднопроизносимым названием. Вместо него на церемонии присутствовал заместитель Игорь Дмитриевич Куретайло, при одном взгляде на которого каждый понимал, что имеет дело с жуликом, а после второго более внимательного взгляда становилось ясным, что это не рядовой. Заместитель губернатора приехал с пышным лавровым венком и сказал прочувствованные слова а под конец своей речи пустил крупную и прозрачную слезу и облобызал вдове руку. «Поможем! Сохраним память о выдающемся поэте!» — выкликал он, хотя ясно было, что забудет, едва лишь ступит за порог кафе, где справлялись поминки, а уж помощи от него дождаться вообще невозможно даже при самом благоприятном раскладе.
Руководство Царицынской области поместило в «Царицынской нови» обширный некролог, заслуженные долгим и упорным трудом медали Владимира Дмитриевича Маковецкого, как это и положено было, несли перед гробом, а в последних словах своих соратники по литературному труду говорили только хорошее. Правда, окаянная писательская молодежь поминала руководителя долго и охотно. Даже когда писательская тризна завершилась, творческая молодежь продолжила это увлекательное занятие на свои кровные денежки.
Игорь Дмитриевич Куретайло выпил с литераторами положенное количество официальных рюмок и ушел из местного отделения Союза писателей со стопкой книг с автографами, которые ему охотно давали жаждущие новых книжек писатели. Книги заместитель губернатора ссыпал в багажник, а сам, усевшись в машину, некоторое время недоуменно разглядывал водителя, потом нетвердой рукой полистал записную книжку.
— Даосов, — прочитал он и, откинувшись на сиденье, неопределенно махнул рукой: — В администрацию Центрального района, братец!
Глава 3
«Душу выну!»
Тот, кто думает,
Храбрость у Даосова была, и ловкости у него вполне хватало, только вот места на городских кладбищах были давно распределены между душеприказчиками, и впускать Бориса Романовича в свой узкий круг они не собирались. Кому охота налаженный бизнес ломать? Нет таких дураков, особенно сейчас, когда перестройка в разгаре. Однако и отказать Даосову никто из них не решался. Борис Романович мог напрямую договариваться с клиентурой еще перед самой кончиной, и тогда уже душеприказчикам пришлось бы сопровождать до могилы раздушевленный хладный труп, не представляющий ни малейшей ценности. Это душеприказчиков также не грело, хорошие деньги терять никто из них не хотел, и поэтому между городским реинкарнатором и кладбищенскими королями существовало неофициальное соглашение, по которому кесарю оставалось кесарево, а слесарю, понятное дело, — слесарево. Соглашение это неукоснительно соблюдалось обеими сторонами, вот и приходилось Даосову каждую пятницу ближе к полуночи объезжать кладбища и вести переговоры с душеприказчиками на предмет скупки освободившихся душ. Занятие, конечно, муторное, но без него было не обойтись — клиенты Даосова любили, чтобы у него в конторе выбор душ был побогаче, да и самому на душе спокойнее, когда в твоем душехранилище, как в армейской казарме, места свободного нет. Почти все сторожа Даосова уже знали в лицо и почитали за придурковатого сатаниста. Нормальный человек ночами на кладбище ходить не станет, у него других забот хоть отбавляй. Но поскольку Даосов могил не разрывал и надгробий не портил и даже один раз на Центральном кладбище поймал и сдал сторожам малолетнюю шпану, малевавшую на памятниках свастики и прочую пакость, то с ним мирились и особой огласке посещения Даосовым кладбищ не предавали. Тем более, что молчали они все небезвозмездно. А раз так, что им Даосов? В конце концов, у каждого в жизни свой бзик: кто-то любит по кабакам свою жизнь прожигать, деньги на проституток тратить, а кого-то на смиренные погосты тянет.
В эту пятницу погода выдалась мерзопакостная, городской асфальт блестел, как черная лайковая перчатка, а бурые тучи висели, едва не касаясь мягкими пористыми боками высоких кладбищенских кипарисов. В довершение ко всему время от времени моросил холодный мелкий дождь. Настроения такая погодка никому прибавить не могла, а уж сопряженная с посещением погостов вообще вызывала раздражение и тоску.
На двух кладбищах удача Даосову не улыбнулась. Душеприказчики что-то бормотали об отсутствии нужных захоронений, мутно ежились под дождем, отводили глаза, и вообще по их поведению и настроению было видно, что пришли они на кладбище только ради того, чтобы с карначом повидаться и тем ранее достигнутой договоренности не нарушить.
У железных ворот Центрального кладбища Даосов посигналил. Из сторожки выскочила длинная худая фигура в светлом плаще. Сторож, что-то дожевывая на ходу, вгляделся из-за ворот, узнал машину, приветливо помахал рукой и заулыбался радостно, будто брат родной к нему в гости приехал. А что ему не радоваться? Даосов за каждый свой визит независимо от результатов платил сторожу полтинник, и сторож, наверное, уже прикидывал, на что он потратит халявные деньги. Ворота заскрипели, медленно разошлись в стороны, и машина Бориса Романовича вползла на территорию кладбища.