Река на север
Шрифт:
— Полиция во всем мире одинакова, — буркнул он. — Что вы от меня хотите?
— Я не ожидал от вас... — сказал Иванов в полпаузы.
Господин полицмейстер только пожевал губами, еще больше отворачиваясь от Иванов.
— Но я ни на что не согласился... — добавил сын, в его глазах промелькнула та ярость, что свойствена была и Гане в минуты раздражения.
У сына была своя логика, и он пытался сообщить ему об этом. Иванову стало стыдно. Он почувствовал, что предал его. Предал в компании с Изюминкой-Ю и с господином полицмейстером, который, несмотря ни на что, все равно будет делать свое дело.
— Мы потом об этом поговорим, — ответил он сыну.
— ...Все-таки вы не забудьте, — оживился господин Дурново. — Тайно я всегда за демократию...
Они понимали друг друга. Они знали жизнь, знали, что игры кончаются где-то здесь, в сырых подвалах, и говорили на одном языке. На языке, которого сын не понимал, и надо было дать ему время пожить, чтобы он тоже все понял, научился обобщать, привык к языку жестов и недомолвок.
Сын безучастно посмотрел себе под ноги. Он всегда делал так, когда ненавидел кого-то.
— Спасибо, — ответил Иванов. — Все-все, идем, — он еще раз, словно понукая, хлопнул сына по спине, — идем... — и подтолкнул к воротам, за которыми, наверное, все еще дремал часовой.
— Ваши документы... — напомнил господин Дурново.
Они остановились около кухонных отбросов. Воробьи, вспорхнув, облепили ветки ближайшего дерева, глядя на них оттуда глазами-бусинками.
— На двоих? — спросил, оборачиваясь, Иванов и увидев злополучную папку с посеребренным вензелем.
— На всех... — дипломатично уточнил господин Дурново. Лицо его сделалось застывшим. Казалось, таким образом он еще раз просит извинения. — Бланки. За подписью Януса-президента на общественных началах...
Знак особой гарантии, и это надо было оценить.
— Спасибо, — сказал Иванов. — Вы меня постоянно удивляете.
— Работа такая, — пожал плечами господин полицмейстер, снова протягивая руку в знак прощания.
— Я понимаю, — сказал Иванов.
К рукопожатию добавилось уважительное потряхивание руки.
Сын отошел и все так же молча изучал асфальт. Языком ощупывал потрескавшиеся губы. В детстве, рисуя, он так же помогал себе языком. Но теперь эти движения у него были совсем иными, словно он проверял у себя передние зубы.
— Я не говорю суеверно "до свидания", — произнес, глядя на Иванова, господин полицмейстер. На его мундире уже переливались две черные бабочки, а где-то над макушкой нет-нет да и мелькала еще одна. Или Иванову это только казалось?
— Я тоже, — ответил Иванов, — послушайте. — И господин полицмейстер внимательно посмотрел на него, слишком внимательно, слишком пристально. — Прощайте...— Он не нашелся, о чем спросить, он только подумал, что господин полицмейстер и в последний момент не разочарует его.
— Надеюсь, в переносном смысле, — заметил господин полицмейстер, все еще удерживая его руку в своей руке.
— Да, — ответил Иванов, освобождаясь от его ладони и цепкого взгляда, и пошел к сыну.
Господин полицмейстер сыграл свою роль. Сыграл до конца, чтобы оставить легкое недоумение окрика издали, что, казалось, относится не к тебе; грома, что прокатывается за далеким лесом; случайного прохожего, не напавшего в темноте. "Может быть, он просто пожалел нас?" — гадал Иванов. Даже его бабочки казались ему симпатичными. Сейчас, когда он уже не видел лица господина Дурново, он испугался, что ошибался все эти три дня, ошибся в своем чувстве к нему, которое напоминало ему в господине полицмейстере отца, и о котором он почти забыл или свыкся с мыслью, что забыл. Но оказалось, что он ничего не забыл, и он подумал, что с годами он сам становится никудышным сыном. Он даже забыл, что был им когда-то. А господин Дурново напомнил ему об этом, и ему было приятно, что где-то в груди у него рождается теплое чувство.
Они миновали ворота и спящего часового, на верхней губе которого все так же поблескивали капли пота.
— Я тебя не понимаю... — начал сын, когда они вышли на улицу, в тень раскидистых каштанов.
У него была привычка, как у женщины, начинать издали. Некоторым из них его занудство даже нравилось, а Изюминка-Ю, наверное, принимала это за твердость характера. Одна Саския не особенно церемонилась с ним, быстро приучив стирать собственные майки и носки. Но опрятнее от этого он не стал, и рубашки вечно были испачканы краской и мелом.
— Мы уезжаем... — объяснил на ходу Иванов, вытирая руку о штанину. Он не любил долгих мужских рукопожатий.
— Куда? — переспросил сын.
Они уже отошли от ворот, и Иванов оглянулся — теперь здание полиции не казалось таким грозным, оно даже съежилось и наполовину ушло в землю. Возможно, оно страшилось открытых пространств.
В восемьдесят пятом Иванову тоже повезло: у самолета, на котором он летел, при посадке согнулось шасси, и они, крутясь на брюхе, проехали поперек взлетной полосы, снесли аэродромное ограждение и въехали в лесок, смяв с гектар молодых сосен. Он даже не успел испугаться. Зато потом искал по салону галстук, китель, а главное — документы и деньги, которые у него были в рубашке и которые предназначались сыну. В памяти остался лишь женский визг и неимоверная давка, в которой он крутился со всем отчаянием обреченного.
— Ты и твоя девушка, в Париж...
— А... — вяло удивился сын. — Неплохо...
Он выглядел так, словно только проснулся, и, наверное, эта его расслабленность нравилась женщинам по утрам, словно ничего другого они в нем знать не хотели. А может быть, новое поколение было помешано на сексе, и это было выше понимания Иванова. Может быть, они просто закрывали глаза на все остальное. Он не стал говорить ему всей правды, и полуправды тоже, хотя знал, что его правда не интересует ни сына, ни господина полицмейстера, ни тем более его заместителя — доктора Е.Во. Если она вообще кого-то интересовала! Может быть, только Изюминка-Ю верила ему больше всех остальных. Но он знал, что это продлится недолго. Он сунул руку в карман и суеверно скрестил там пальцы.
— За какие заслуги? — поинтересовался сын.
— Что? — спросил Иванов.
— За какие заслуги? — переспросил сын.
Иванов впервые за сутки испытал облегчение. Может быть, сын таким образом протягивал руку во спасение.
— Не твое дело, — ответил Иванов, — собирайся и уезжай.
— Я тебя не понимаю, — снова удивился сын.
Когда-то они разошлись. Сделались почти чужими и теперь не могли жить иначе.
— А чего здесь понимать, просто вы оба мне мешаете...