Река на север
Шрифт:
От удивления он потерял из вида Изюминку-Ю. Впервые сын смотрел на него серьезно, даже с тайной надеждой получить от отца совет. Горько, что даже в этом ты никого не убедил в своей простоте. Через десяток лет он поймет, вынырнет из мрака, чтобы понять, чтобы в свою очередь вспоминать о чем-то сокровенном, но не сбывшемся. Но разве тебе от этого легче? Разве тебе этого хочется? Лишь малости — чтобы тебя тоже поняли. "Выбрал же ты время", — в сердцах подумал он.
— Уедешь в свой Париж. Там тебе повезет, — быстро ответил, боясь взглянуть в сторону Изюминки-Ю.
— Ты меня никогда не принимал таким, какой я есть, — с горечью произнес сын.
"Я и себя не принимал", — едва не признался он.
— Позаботься о ней.
— Что? Что ты сказал? — удивился сын.
Глаза изумленно блестели.
Он не позволил себе улыбнуться. Их взгляды встретились. Он давно подозревал, что
— Если бы у меня была возможность, я бы выбрал другую женщину, — признался сын. — Зачем ты это сделал?
Иванов растерялся.
Она уже подходила к ним — легкая, стремительная. Он знал, что запомнит ее такой. Он знал, что она бежит к нему на помощь. Он был почти уверен в этом.
— Ты должен увезти ее, — сказал Иванов быстро. — Должен. — И, повернувшись, пошел мимо тех троих, что пасли их. Господин-без цилиндра радостно потер руки, предвкушая разговор на литературную тему. Те двое с каменными лицами выскочили из машины и повернулись, как истуканы, и сделали шаг вослед.
До автобусной остановки он ни разу не обернулся.
Для человека существует только логический мир. Но и этого вполне достаточно, чтобы прекрасно с ним ужиться. И горечь, которую он испытывал последние дни, заставляла его быть расчетливым и осторожным.
Вначале пропала папка с его черновиками, и он решил, что, как всегда, засунул ее в один из шкафов, хотя, актуализируя по поводу фразы, которая, возможно, будучи найденной, вполне могла решить некие неотложные вопросы, а могла оказаться и пустой и потерять то зудящее нетерпение, которое он вдруг придал ей; потом зонт, который обычно висел под куртками далеко в кладовой и еще только ждал своего времени осенних непогод, вдруг оказался посреди коридора, открытый и изодранный в клочья. Потом на полу появились теплые пятна, мигрирующие вслед за его ногами, — когда садился работать, обнаруживал рядом с креслом, под собой. Потом по ночам углы квартиры стали отливать жутковато мерцающим светом и неясные звуки раздавались то там, то здесь, напоминая царапанье граммофонной иглы по старой пластинке, и Иванов даже пригласил Савванаролу, и тот долго что-то шептал, тряс и тыкал метелкой из тлеющего камыша по углам. Это стоило одной ночи томительной беседы и не освежившего сна на голодный желудок, потому что Савванарола, как всегда, ничего не ел и, не отличаясь чувством меры и времени, убрался лишь под утро. Борода у него выглядела как большой пук проволоки, посаженный на выпирающий кадык. Руки сиротливо торчали из коротких рукавов операционной рубахи. Воспрянул духом только во время священнодействия. Потом — он даже не надеялся на благополучный исход — наступила развязка. Звучали странные звонки, и жестяные голоса выпытывали его отношение к Дильтеевской интерпретации герменевтики и что он лично находит в "Троецарствии" Ло Гуань-Чжун в последнем переводе Сян Циан и Вен Дзерцо [53] . По вечерам ни с того ни сего мигал свет. На кухне обнаруживались разбитые яйца без скорлупы, но в куриных перьях. Потолок истекал винными пятнами, в воздухе носились неясные ароматы, а шкаф на кухне открывался и закрывался сам собой. В подъезде кто-то прятался, и, выходя, Иванов чувствовал в напряженной темноте широко открытые глаза и резкий запах духов. Кризис разразился, и он понял, что его выживают самым скотским образом.
53
Имеется в виду перевод на китайский язык романа Дж. Джойса "Уллис".
Однажды он дошел в исследованиях психики до того, что стал реализовывать свои страхи. Ему явились картины запутанной дикости. Он блуждал в них, как в незнакомом лесу, пытаясь отыскать дорогу. Время играло здесь главную роль и было единственной путеводной звездой. Но настал миг, когда он стал путаться и в нем. И это было самое сложное и самое страшное, ибо дни и ночи потеряли всякий смысл и слились в бесконечное мельтешение. Его спасло то, что это протекало достаточно вяло и очень долго (видно, его дело вел какой-то зануда) и не подвигло его к сумасшествию — он успел приспособиться и стать философом. Во время медитации он даже получил странное имя — А-Сан-Ри, но так и не научился им пользоваться, потому что это была другая дорога, и он не пошел по ней. Он понял, что изучение всех этих явлений может занять у него всю жизнь. Ему хватило здравого смысла написать об этом роман, и он назвал его "Катарсисом", но с тех пор потерял способность бояться темноты. С этого момента он умер как мистик. Зато большинство мистических явлений, происходивших в квартире, постепенно исчезли. Но теперь оказалось, что этого мало. События проистекали из какого-то неясного источника, и можно было лишь догадываться о его происхождении.
На это раз он рискнул проделать эксперимент с терпением. Было интересно, чем это все кончится. Но однажды, после того как на его глазах вспыхнули все конфорки на плите, а из кранов потекла вода, понял, что дело зашло слишком далеко. Нужно было выполнять обещание. Если господин Дурново обладал подобными возможностями, следовало уважать его еще больше. Пару дней отделывался с помощью мысленных уговоров оставить его в покое. Тогда же записал: "Физический мир любит конкретность мысли. (Однако форма довлеет над ним. Некоторые мыслители путаются между формой и смыслом.) Иными словами — ясной постановки задачи, в этом случае механизм метафизической стороны его срабатывает по принципу абсурда, от обратного, поворачиваясь к нам своей изнанкой, приводя в действие то, что пугает и находится за порогом опыта, но опыта своеобразного, из которого можно извлечь только то, что можно извлечь, ибо за тысячелетия ничего не изменилось в этом механизме. Причем, куда ни обрати взор, везде одно и то же: больше эмоций, чем реалий, больше предположений, чем ясных аргументов, которыми можно оперировать как положениями — но только из опыта, и чаще всего личного. Любое описание передает только фактическую сторону явления, опуская то, о чем всегда спорят, ибо противоречия непреодолимы. Мало того, из них рождаются самые фантастические предположения, например о существовании Бога. Без всяких потерь можно оговорить ряд ограничений, которые никогда не изменят фактического положения миросуществования, признавая тот факт, что все эти рамки существуют как психологический избыток природы человека и окружающего мира. Вычленение одного из этих факторов делает разговор беспредметным, переводя его в плоскость жонглирования словами, то есть как раз в избыток. Балансировка требует меморандума о праве шага вправо или влево, делая сам разговор столь узким, что приводит, при непонимании задачи, к выхолащиванию идеи, незаметной подмены ее эквилибристикой ума".
XIII.
— У меня еще одно дельце, — сказал он Савванароле, открывая ему дверь, когда тот явился для очередного священнодействия, и сбежал — пора было ублажать господина полицмейстера. Но вначале он хотел разобраться сам, и, прихватив папку, отправился к Королеве.
Дверь ему открыла Леся Кухта. В этот раз она была непомерно накрашена и, как всегда, играла роль девочки-подростка, потому что была одета в рваные джинсы и голубую рубаху, завязанную узлом на талии.
— Можно войти? — спросил он, заглядывая за ее спину и ожидая, что там появится Королева.
Она безразлично пожала плечами и молча пошла в глубину квартиры, рассеянно стряхивая на дорожку пепел сигареты. Он прошел следом на балкон и увидел, как она вдавливает окурок в цветочный горшок. У него, наверное, сделалось удивленное лицо, потому что она потрудилась объяснить:
— Вета не любит, когда я курю... — Она сообщила это так, словно посвящала его в личную жизнь, но, может быть, она просто не умела скрывать своих чувств?
Ее бывший муж периодически звонил из-за океана, справляясь о детях. С тех пор в жизни она считала себя обиженной и не утруждалась поисками причин своего несчастья, однако все, что она теперь говорила, звучало азбучной истиной.
— Мне все равно, — почти поспешно сказал он. — Вы давно здесь?
— Три дня и две ночи. — Она вытащила из пачки новую сигарету. — Вам-то что?!
Она жила ниже на той же улице и с детства была тихой, спокойной девочкой с затаенными вопросами в глазах. Но у кого их тогда не было? И кто на это обращал внимание? Поэтому, наверное, она не вписывалась ни в дворовые, ни в школьные компании, — обитала где-то на окраине их интересов, и Иванов ничего конкретного не мог о ней сказать, кроме того, что балетом она занималась по настоянию свой матери, и особым талантом не блистала.
Иванов протянул ей зажигалку:
— Я вас не выдам... — Он даже улыбнулся, гася в себе скользкую неудовлетворенность разговором и ее присутствием в квартире Королевы.
Где-то на задворках памяти у него хранились странные воспоминания, связанные с этой женщиной. Он не мог вспомнить. Что-то, что могло оказаться сейчас важным, а могло и ничего не значить.
— Не надо, я сама, — не люблю, когда за мной ухаживают. — Она даже сделала движение, которым отстранила его руку.
— Простите... — Он вопросительно поднял брови и все-таки вложил зажигалку в ее ладонь. — Вы на меня обижены?