Река прокладывает русло

Снегов Сергей Александрович

Она сбежала по обрыву вниз и скрылась за выступом берега. К подавленному Селикову подошел Закатов.

— Сережка! — весело крикнул он, распахивая руки. — Приди, голубь, и прими братский поцелуй! Ну, не вешай носа, знаю, о наших регуляторах скорбишь, что легко не налаживаются. Пустяки все, смотри, какой день, какое солнце, к черту все приборы! — И он с чувством проговорил, мешая стихи двух поэтов: — От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены. Довольно, пора мне забыть этот вздор, пора мне вернуться к рассудку!

— День хороший, — мрачно согласился Селиков. — В такой день нужно вино пить, музыка найдется — танцевать до упаду, а раздразнит какая-нибудь рожа — бить эту рожу!

— Это программа! — обрадовался

Закатов. — Все по науке, не подкопаешься. Пойдем, там у нас на донышке литра три пива осталось, ведерко в воду поставили, чтоб не нагрелось. Сегодня гуляем, завтра напущусь на тебя, как лис на куропатку: кончай волынку с наладкой, хватит, Сережа, лентяйничать! Вот так, брат. — И, обнаруживая неожиданную для пьяного человека проницательность, Закатов взял Селикова под руку и, как ему показалось, приглушенным голосом проговорил: — А может, ты оттого скуксился, что твоя стрекозель убежала? Я все видел: мчалась, как заяц от пожара. Не отвечай, понятно! Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои. А между прочим, глупо молчать: ходишь, вроде котел под давлением. У меня тоже, Сережа, горе. Ты, правда, не знаешь, но горе. Любимого человека вырывают из рук. И кто — законный муж! Никаких аргументов не слушает, вот что страшно! Впервые такое у меня, душа на части, не знаю просто, как быть! Ты понимаешь трагедию?

— Тоже мне трагедия! — злобно захохотал Селиков. — Весь город смеется над ней. И чего ты прибедняешься, Михаил Ефимович? Чего требовалось, ведь всего добился, где же здесь горе? Пустили козла в огород, он капусту изгадил — вот и вся твоя трагедия!

Закатов покачал головой.

— Не говори так, не надо, Сережа. Я же тебе как человеку…

22

Лубянский, конечно, не подозревал, какое действие оказал его ответ на Лескова. Это были три слова, всего три слова: «Чтобы не быть одной», — но они разом все перевернули в Лескове: ярость перешла в умиление, терзание превратилось в восторг, недовольство — в ликование. Лескову хотелось всех обнимать, всем говорить ласковые слова. Вместо этого он сбежал от Бачулина, удивленно посмотрел на радостно улыбнувшуюся ему Машу. Он искал Надю. Нади нигде не было. Он сел на камень, ликование сразу погасло. Надя, очевидно, вернулась в город. Он дурак, трижды дурак, дураком и умрет. Ему нужно бы бежать за ней, не оставлять наедине с Селиковым. Неужели так-таки ничего у нее с Сережей нет? Он, конечно, знает, куда она подевалась. Лескова поманил Пустыхин.

— Идите к нам! — крикнул он. — Сережа обещает пропеть частушки о вашем брате-автоматчике!

Бачулин тоже звал Лескова. Лесков подошел к кучке людей. В центре сидел Селиков с аккордеоном. У него был вид разозленного человека, готового скорее к драке, чем к веселью. Пробежавшись по клавишам, он оглядел собравшихся насмешливыми глазами.

— Песня — это слова, а слова — вода, а вода — течет, — сказал он негромко. — Если в кого брызнет холодной струей, пусть не обижается.

— Давай! — кричали слушатели. — Оправдываться будешь в милиции!

Из-под пальцев Селикова вырвался разухабистый плясовой мотив. Селиков запел высоким горловым баритоном:

Чтобы ты в беду не влип В обращенье с людом, Оборудуй личный КИП И таскай повсюду!

Начало песни было встречено смехом и криками: «Здорово! Неплохо придумано — личный КИП! Даешь личные контрольно-измерительные приборы!» К кучке, услышав пение, стали собираться другие гуляющие. Селиков продолжал, перебирая клавиши:

Соблюдая точность мер В выпиванье водки, Электронный спиртомер Установь

на глотке. Говорят тебе, старик, — Это не спроста ведь — Автоматерный язык Следует оставить!

У Лескова с самого начала, когда Селиков скользнул по нему злобным взглядом, появилось неясное впечатление, что в частушках должно быть что-то о нем. Эта догадка превратилась в уверенность, когда Селиков пропел:

Чтоб в начальственных кругах Не прослыть проклятым, Ты смонтируй на мозгах Словорегулятор!

Теперь Лесков понимал, что Селиков пел, собираясь вызвать ссору. Еще полчаса назад Лесков пошел бы на прямой скандал. Но сейчас, после слов Лубянского, ссора была немыслимой, а сам Селиков из задиры и нахала вдруг превратился в глазах Лескова в огорченного человека, высказывающего свои обиды тем способом, какой был ему доступен. И Лесков улыбался доброй, прощающей улыбкой в ответ на оскорбительные намеки и ядовитые советы.

А Селиков все пел, напрягая голос, чтоб его слышало больше людей; куплеты его становились все наглее и неприличнее.

Кое-кто уже догадывался, что частушки имеют точный адрес. Другим тоже стало казаться, что в них не общее зубоскальство, а злобные личные намеки. А Лескову самые обидные и грубые строфы говорили все о том же: ничего у Селикова с Надей нет, и она, Надя, хорошо, очень хорошо относится к Лескову, хотя, конечно, и не заглядывается на него, как думал Селиков. Бачулин продрался к Лескову и взял его за локоть.

— Саня! — шепнул он. — Уж не о тебе ли он распелся? Что-то, по-моему, хамовато!

Лесков ответил таким радостным взглядом, что Бачулин в недоумении замолчал.

Селиков встал и передал соседу аккордеон. Глаза его настороженно обегали слушателей.

— Что же, товарищи, возражений вроде не имеется? — спросил он.

— Никаких возражений! — кричали из толпы. — Даешь личный КИП! В рассрочку на каждую живую единицу!

Тогда Селиков обратился к Лескову:

— А вы, уважаемый начальник, не против?

— А зачем мне быть против хорошего? — ответил Лесков благожелательно. — Например, электронный спиртомер — очень неплохо!

Селиков короткое время хмуро раздумывал, потом снова заиграл, уже без слов. Лесковым завладели Бачулин и Лубянский. Бачулин предложил пошляться по бережку: уже солнце склоняется, а они все торчат на пляже, словно другого, хорошего места и нет на свете. Лесков согласился: его все не оставляла надежда увидеть Надю. Лубянский опасался, что их заедят комары, но тоже пошел. Они перепрыгивали с камня на камень, взбирались на обрывы и спускались вниз. Лесков снова, как уже было утром, открыл, что лес по-невиданному красив. Днем, среди пива и солнечного сияния, его красота как-то потерялась: лес как лес, не до него. А сейчас, нарядный и ясный в темнеющем воздухе, он был нов и неожидан. Великая вечерняя тишина охватывала лесной наряд, яркие деревья засыпали, солнечная желтизна высоких лиственниц перемежалась синевой елей. А над ними бушевал в невысоком небе живой, как зверь, закат, отражаясь вместе с лесом в темной, быстро бегущей воде.

Даже Бачулин был поражен.

— Братцы, а ведь здорово! — сказал он.

— Неплохо! — согласился Лубянский, недоверчиво присматриваясь к деревьям, словно сомневался, так ли они красивы, как кажутся.

На небольшом мысе, вдававшемся в реку, они увидели сидящую Надю. Она веткой березы отмахивалась от комаров.

— Надежда Осиповна, зачем вы забрались в эту глушь? — удивился Лубянский.

Она небрежно ответила, не поворачивая головы:

— А здесь лучше. Мне надоели песни и ваше вечное пиво.