Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове
Шрифт:
В далеком Финском заливе с веселым гулом и грохотом взорвалась первой весенней трещиной самая теплая, самая беспокойная, самая близкая к берегу льдина...
Дробясь и повторяясь, отражаясь одновременно от земли и от неба, взлетело первое эхо весны над ближайшим пригорком...
Упало в долину, прошелестело над стиснутыми еще крепкой наледью реками напоминанием о лучших днях, о крутой и соленой морской свободе и еще о том, что реки, впадая в море, тоже становятся морем...
Летит над землей, ширясь во все стороны, первое эхо
Быть бы земле в эти первые секунды рождения весны молодой и разбуженной, ловить бы дыхание будущих теплых ветров, слушать бы шепот завтрашних трав...
Взыграть бы звоном подземных ключей, омыть бы душу высокими слезами родников, гульнуть бы разбойным разливом буйных омутов...
Спит земля.
Спит, обманутая дремучим мраком ночи, неверным теплом укрывших ее льдов и снегов.
Спит усталая, равнодушная, утомленная долгой русской зимой, северными ветрами, стылой пургой, лютыми метелями.
И не встречая помощи и поддержки земли, глохнет эхо в занесенных белой тоской полях - слабеет, стихает.
А навстречу ему уже поднимается из оврагов и балок последняя злая метель зимы. И вот они встретились в ночи над неведомой белой равниной - доброе эхо весны и злая метель зимы. И не донесло эхо добрых вестей своих до нужного места. Погнала метель эхо обратно к морю, в залив, туда, где, может быть, слишком рано родилась эта первая наивная песня весны.
Но возвратившись на круги своя, последним теплым усилием согрело первое эхо следующую льдину...
И умерло первое эхо.
И с новым веселым гулом и грохотом взорвалась новой весенней трещиной следующая льдина.
И новое эхо взметнулось над землей.
И аукнулось ему далекое лесное озерцо, впервые за зиму раздвинув нависшую над душой наледь.
И откликнулся, встрепенулся далекий подземный ручей и, выбравшись на поверхность, стал первой каплей живой воды на мертвом еще, студеном и белом лике земли.
Живут над землей голоса весны в первые часы и минуты марта.
Они еще толкнут, эти молодые весенние голоса, чье-нибудь молодое дерзкое сердце, и оно забьется радостнее и возвышеннее, и погонит по жилам молодую, дерзкую, неукротимую кровь.
...Бам-м-м... Бам-м-м...
Снова плывут над городом, ширясь, глубокие и гулкие башенные удары.
Спит каменный город.
Спит Невский проспект.
Спит Исаакий.
Спит шпиль Петропавловской крепости.
Спит Адмиралтейская игла.
Спит Зимний дворец.
Спит Аничков. Только неутомимые гвардейские офицеры непреклонно шагают вдоль полосатых шлагбаумов, да застыли на часах во внутренних покоях огромные богатыри-павловцы в медвежьих шапках.
Под цветистым, расшитым восточными узорами балдахином почивает Александр Александрович Романов - самодержец всея Руси.
Спит за стеной в соседней комнате дочь датского короля Христиана IX принцесса Дагмар (матушка-императрица государыня Мария Федоровна).
Спит
Спит рядом с ним шестнадцатилетний принц Гога - его младший брат, великий князь Георгий Александрович.
Они спят, четыре августейшие персоны, даже не подозревая, какое испытание приготовила им судьба на следующий день.
...Бам-м... Бам-м... Бам-м...
Спят «сфотографированные» в своих квартирах участники завтрашнего покушения.
Спят в подъездах домов напротив сыскные. Спят по-лошадиному, стоя: один глаз спит, другой наблюдает за подъездом, в который вошел с вечера необходимый человечишко.
Спят террористы.
Спит Пахом Андреюшкин. Много ли нужно человеку в двадцать один год? События минувшего дня позади, спасительный молодой сон освободил мысли от сомнений и тревожных ожиданий. Неудачи двух первых дней ослабили волнение, уменьшили (хотя бы в сознании) опасность предстоящей акции.
Спит Василий Генералов. Он еще моложе Андреюшкина. Ему ровно двадцать лет. Несколько часов назад он знал, что, уничтожив царя, он может исчезнуть из жизни и сам. Всего лишь несколько часов назад... Но сейчас он спит. Ему только двадцать лет.
И не спит, может быть, только один Василий Осипанов. Он старше всех. Ему двадцать шесть. Яснее, чем Генералов и Андреюшкин, понимает он, что все трое они уже обречены. Даже если они не погибнут от взрыва бомбы, им все равно не уйти с места покушения. Схватят тут же. Как хватали сразу же, на месте, всех, кто поднимал руку на царя, - Каракозова, Соловьева, Рысакова. И тогда конец один - суд, виселица.
...Бам-м... Бам-м... Бам-м... Бам-м...
Спит каменный город.
Спят улицы и площади.
Дворцы и храмы.
Колоннады и парапеты.
Стройно вырисовываются на фоне светлого северного ночного неба строгие силуэты ростральных колонн.
Чернеют, горбятся на Неве неясные очертания пароходов и барж.
Пустынны, безлюдны набережные. Неподвижны солдатские шеренги домов вдоль каналов. Перевернутые отражения зданий беззвучно падают в оцепенелые воды.
И только неуемный Медный всадник в неслышном грохоте копыт все продолжает и продолжает свою неутомимую погоню - бесконечный, упорный державный аллюр над Невой.
Только бронзовый ангел-хранитель благословляет с высоты Александрийского столпа своим миротворящим крестом сон и покой города.
Бронзовый ангел-хранитель бодрствует неусыпно и круглосуточно над Дворцовой площадью.
Живые хранители августейшего рода Романовых пока еще спят в эту первую весеннюю ночь 1887 года.
Спит министр внутренних дел граф Дмитрий Толстой.
Спит директор департамента полиции Дурново.
Спит шеф корпуса жандармов Дрентельн.
Спит петербургский градоначальник генерал-лейтенант Грессер.