Река Великая
Шрифт:
Кот, которого он уже назвал про себя Гармошкой, ехал на руках и не пытался вырваться, даже когда услышал собачий лай из отворенной калитки, и лишь крепче вцепился когтями в брезентовую куртку. Только сейчас Невзор задумался о том, где поместит больного. В амбаре устроить – одно, что на улице, а к своим домашним подсади такого лишайника – и через неделю будешь мазать птичьей мазью всех четверых. Оставались сени. Там не хватало кошачьего лотка, и Невзор решил тут же, что сам сколотит его из досок: всяко быстрей, чем просить Святовита или Богуслава ехать за готовым до города.
Старший брат Людмил надсмехался над бабской сердобольностью младшего, но Невзор ничего не мог с собой поделать. Когда подросла,
Однако наутро будущий Барсучок потребовал еды, и через дней десять совсем оправился. На ноги его поставили общеукрепляющие клизмы из пижмы и мать-и-мачехи, хоть расцарапанная дочь и бранилась, что толку с них никакого. Вместе с ней и с котом в котомке они обошли деревни по обе стороны реки, но бродягу ни в одной из них не признали. Так было и прежде: домашних зверей, которых находил Невзор, никто не терял – не иначе, как с неба, все они сыпались на его двор.
В волшебном лукошке не было двух одинаковых яиц. Первое – небесно-голубое, второе – зеленое в крапинку, третье – настоящее золотое, и сверкало на солнце будто купол собора в Пскове, куда в прошлом году они ездили с мамой, Дашкой и дядей Андреем, а четвертое…
– Мам! Гляди!
Мать с интересом покрутила в руках яйцо в разноцветных матовых разводах.
– Это у кого такие?
– У Максим Пахомыча!
Новый год Матвей, конечно, любил больше Пасхи, но крашеные яйца были такие же интересные, как елочные игрушки, и каждый раз новые. Обидно только, что Никитос опять разболелся. Валентина Ерофеевна сказала, что у него температура 40. А если 42, то умрешь. От этой мысли Матвею стало зябко-зябко, хоть апрельский ветерок был теплый, как парное молоко, а солнце в небе грело почти по-летнему. На церковном дворе распускалась верба, люди были одеты легко и пестро, и никто, кроме Матвея, не замечал полоску снега, что притаилась змеей под скатом деревянной крыши.
– Маш, а зачем к тебе Невзор приходил? – Спросил Максим Пахомыч Дубенко, круглый и ладный, похожий на Деда Мороза розоволицый старичок с такого же цвета лысиной на голове
– За куриным навозом, – ответила мать.
– На кой ему?
– Для мази. Кота лишайного подобрал.
– Что за мазь такая? – Удивился Максим Пахомыч.
– Птичьей ее Невзор называет: от лишая, говорит, и от любого облысения помогает.
– А рецепт не рассказал?
– В равных долях птичий помет, мед и толченая хвоя от молодой сосны. Мешаешь всё это в кашицу и на кожу мажешь.
– И помогает?
– Мне Невзор так сказал: лекарство должно быть горьким, а коли вдобавок вонючее, то еще лучше, – она рассмеялась. – Для себя спрашиваете?
– Да что ты! Из научного интереса интересуюсь!
В бытность на всенощной бывали и Козакова, и Ларина, и Комарова, и Хомутова. Нынче из них одна только Катерина Ивановна Хомутова осталась на этом свете, и говорит, что ноги не держат, а может быть, не хочет одна ходить. Уже не первый год отец Власий служил Пасхальную службу в одиночестве без диакона и прихожан, но зато утром в храм вся деревня тянулась освящать яйца, куличи и творожные пасхи. Не сказать, чтобы рано приходили. Да и сам Власий тоже отсыпался после утомительной ночной службы, и прежде десяти часов в храм не являлся.
Случалось, что ждать его приходилось, но такого, чтоб спал он до одиннадцати, на памяти людей не было. Разузнать, что случилось с батюшкой, отправили Надьку Прилуцкую. Остальные ждали у закрытых дверей храма святого Дионисия. Среди собравшихся за компанию вертелся
Со стороны поглядывая на собравшихся и чему-то про себя хмурясь, на корточках перед храмом дымил сигаретой Андрей Евстафьев. Докурив, он затушил окурок о траву и мусолил его в пальцах: стеснялся мусорить у церкви при честном народе. Только когда в калитке показалась Надежда Прилуцкая, и все взоры обратились к ней, Андрей щелчком отправил окурок за могильный холмик со старинным крестом.
– Ну что?
– Спит?
– Пьяный?
– Минут десять трясла, пока глаза разлепил, – начала рассказывать Прилуцкая. – Бормочет: «Что стряслось?» «Просыпайтесь, – говорю ему, – батюшка. Пасха! Христос, Господь наш, из мертвых восстал!» «Ну и слава Богу, – отвечает, – а я еще полежу», – и на другой бок повернулся. Ерофеевна ко мне вышла, сказала, что на всенощную он не выходил. Ни разу такого, мол, за десять лет не было. Случалось, что и день, и два пьет, а с Андрюхой, так и подольше, а тут уж неделя к концу пошла. Третьего дня самогон давать ему перестала, а тому уже и не надо. Только водички попросит, да глядь: опять такой же, будто как Иисус воду в вино претворяет.
– Да уж, очень он эту историю любит, – усмехнулась Мария.
– А Никитка ее как? – Спросила старушка Хомутова.
– Спал жар. Спит.
– Ну слава Богу.
– Когда уж священника нам непьющего пришлют!
– Дождешься! Я по телевизору видела, что каждый день нынче по три новых церкви открывают. Где непьющих на всех наберешь?
– Это в Москве еще ладно, а до нас, можно подумать, кому дело есть!
– И что с того, что пьющий? – Единственная из старух, вступилась за Власия Зинаида Михайловна Дубенко. – Зато не жадный. Вон Людка из Бабаева говорила: в их Выбутской церкви пометку подать теперь тридцать рублей, а если в городе в соборе захочешь, то сотенную положи. А у Власия всё бесплатно.
– Да он-то еще и не сказать, что пьяница, – поддержал супругу Максим Пахомыч. – Вы Фалалея вспомните.
– И вспоминать не хочу, Господи! Ладно бы просто замерз, а то еще сколько ногами пинали его, горемычного! – Зинаида Михайловна перекрестилась и осуждающе поглядела почему-то на Андрея Евстафьева.
– Да что я?! Это Генка всё: коряга, коряга! – Возмутился Андрей, который с тем же угрюмым лицом стоял теперь в толпе вместе со всеми.
Когда случилась трагедия, Андрей был еще молодой, только вернулся из армии. На Рождественский пост отец Фалалей обычно уезжал в свой Дионисийский монастырь, и, когда перед Новым годом он исчез, никто из здешних не удивился. В те дни шел снег. Матерясь вслух и про себя, все деревенские рыбаки, включая Андрея, несколько дней подряд спотыкались о погребенный в сугробе предмет на пути к причалу, пока в сочельник кто-то не догадался разгрести снег. На дверях храма повесили замок. Боялись, что приход закроют. Но летом из той же Дионисийской обители приехал отец Власий, и духовная жизнь в Малых Удах вернулась в прежнее русло.
– Не пойму, почему у нас все попы из одного монастыря. В других деревнях не слыхала про такое.
– Отец Власий объяснял, что в старину так везде было. Если при монастыре какая деревенька есть, а в деревеньке – церковь, то в ней монастырские попы службы служат.
– Да какое там при монастыре! Километров пять до них, если не больше.
– Четыре-триста по спидометру. Потом еще километр по лесу, – поправил Андрей старушку Сердобину, которой принадлежали последние слова.
Праздник был испорчен. Во главе с котом прихожане, кто с лукошками, кто с сумками, кто только с яркими праздничными куличами в руках, потянулись к церковной калитке. Мария сняла с головы платок, который надела в храм, и на ходу пыталась привести в порядок непослушные волосы.