Река времен. Портной
Шрифт:
Родион Насте писал аккуратно, и жалованье, которое ему полагалось, как военнослужащему, пересылал Насте. Она старалась не тратить этих денег, обходилась тем малым, что платили в госпитале. Надеялась, что к тому времени, когда вернется Родион, они смогут не снять, а, может быть, даже и купить свою квартиру. Хотелось сделать мужу сюрприз, да чтобы он похвалил, какая она рачительная хозяйка.
В конце 1915 года от отца перестали приходить письма. Нюся с Настей сначала старались не тревожиться, потому что Петр писал не так уж и часто. Успокаивали друг друга, убеждая, что это перебои на
А когда после Рождества 1916 года к ним вдруг пожаловал сам атаман Кубанского казачьего войска, сразу все поняли. Атаман выразил свои соболезнования и сообщил, что в Гродненской губернии на реке Стрыпе, что недалеко от города Тернополя шли ожесточенные бои, где 17 декабря 1915 года и сложил свою голову Петр Елисеевич Барабашев. Атаман передал сестрам его личную шашку, два выслуженных им Георгиевских креста и положенное в таких случаях денежное пособие.
– Вот и осиротели мы с тобой, Настенька, – обняла Нюся сестру. – И даже на могилку к тяте не сходишь.
Сестры поплакали, погоревали, как-то сразу повзрослев. Правду говорят, что пока родители живы, какие бы они старые и немощные не были, мы все – дети, которым есть куда преклонить голову в беде. И только после их смерти начинаем ощущать свое одиночество и беззащитность.
Но как бы ни была тяжела утрата, жизнь продолжалась. Летом, по настоянию Андрея Нилыча Нюся с Настей опять поехали в Ялту.
– Вам, дорогие мои, непременно нужно отдохнуть. И хоть ненадолго сменить обстановку. На вас столько несчастий в этом году обрушилось! Да еще изнуряете себя дежурствами в госпитале, и каждый день лицезрите кровь, боль и смерть. А ведь так недолго и чахоткой заболеть. Нет, нет, вам непременно надо ехать в Ялту, – убеждал он сестер. – Заодно и квартиру проведаете.
В тайне он все еще лелеял надежду, что Ялта поможет, и еще будут у них с Нюсей детки.
В курортном городе, казалось, ничего не изменилось. Все также по вечерам из кафешантанов доносилась легкая, фривольная музыка. Все также по Александровской набережной и по аллеям Приморского парка разгуливали томные парочки, в кафе и в парке выступали приезжие артисты и певцы, читали стихи поэты. Разве что среди отдыхающих стало больше военных – единственная примета военного времени.
Настя, еще два года назад восхищавшаяся курортной жизнью, сейчас на все эти проявления свободы нравов, смотрела с осуждением:
– Как они могут? – возмущалась она, глядя на откровенно флиртующие парочки, – По всей стране столько горя, а они… Народ с голодухи пухнет, а у них шампанское рекой льется! Пир во время чумы!
– Не суди их строго, Настя, – осаживала ее Нюся. – Помнишь, как Иисус сказал: «Пусть кинет в меня камень, кто без греха». Кто знает, что их ждет завтра? Во времена лихолетий многие живут одним днем. Хоть миг счастья, но мой, а после – хоть потоп…
– Все равно обидно. Отец не понятно за что голову сложил, Родион в окопах гниет, а они тут… Я понимаю, если бы на Россию германцы напали, а так непонятно за что наши мужики воюют? Сколько уже семей осиротело, и конца этому не видно.
– Не нашего это ума дело. – Окорачивала ее Нюся. – Для этого царь есть. Он за все
– Сомневаюсь я, что он что-то думает. Ты посмотри, что в стране творится! Народ бунтует, кругом голод, царица чудит. Выискала какого-то не то чудотворца, не то попа-растригу, только его и слушает. Что он скажет царице, то царь по ее подсказке и делает. Словно своей головы нет.
– Ты чего несешь? Тебе это откуда известно? – удивилась Нюся.
– Так раненые в госпитале гутарят. Да в очередях за хлебом. Уж на всю страну трезвон идет. Все про то знают. Только царь один, как слепой и глухой. Говорят, что у царицы с этим расстригой… – замялась Настя.
– Чего?
– Ну, как бы это покультурнее сказать? Любовь, вроде бы…
– Ну, это уж слишком! Ты бы поменьше слушала всякую ерунду! – возмутилась Нюся.
– Так все про то болтают… – смутилась Настя. – А ты, Нюсь, словно в лесу живешь! Хотя и правда, кто тебе все это расскажет? Прихожане в церкви помолятся, да разойдутся, и в госпитале поостерегутся при тебе такое говорить. Как-никак матушка! Они к тебе только с почтением. А я – кто для них? Сестричка на побегушках – «подай-принеси». Они при мне и не боятся говорить про все. А Андрей Нилыч тебе ничего не сказывал, что ли?
– Нет, ничего такого он мне не рассказывал. Говорил, только, что в стране неспокойно очень. И в церкви что-то неладное творится. Но это все там, наверху, а мы – что, мы люди маленькие, нас это не касается. А что еще раненые говорят? – все же заинтересовалась Нюся.
– Да, гутарят еще, что какие-то большевики в стране объявились. А главный у них – какой-то каторжник. Только я не поняла, чего они хотят, эти самые большевики. И вообще хорошие они, или плохие. Кто ругает их на чем свет стоит, а кто – наоборот – хвалит. Ничего не понятно…
– Ничего, вот закончится война, и все опять наладится. Ведь когда-нибудь же все кончается, правда? Нам бы только лихолетье пережить, а там будем жить как прежде, а может, даже и лучше…
Сестры, не привыкшие к отдыху, каждый день, как по обязанности тоскливо бродили по берегу моря, вдыхали его терпкий аромат, настоянный на солнце и водорослях, наслаждались рассветами и закатами, но мысли их были далеки от всех этих красот. Отдых в этот раз не был им в радость. У Насти не было минуты, чтобы она не думала о Родионе. Душа и сердце ее мучительно тянулись к нему, словно предчувствуя беду. В конце концов, им наскучило их вынужденное безделье, и они, не выдержав срока, отведенного Андреем Нилычем, засобирались в Екатеринодар.
Не ведали сестры, что лихолетье, конца которого они ждали, затянется на долгие-долгие годы. В феврале семнадцатого к власти пришло Временное правительство. В стране было смутно и голодно. Исчезли продукты, у лавок и магазинов выстраивались чуть ли не километровые очереди за хлебом, керосином, спичками и мылом. Народ в страхе перед неизвестностью сметал с прилавков все, что можно. В городе образовывались какие-то Советы, люди собирались толпами на митинги и собрания, чтобы понять хоть что-то из новой жизни. По улицам маршировали отряды солдат с красными повязками на рукавах, по ночам звучали выстрелы, крики. Было страшно и ничего не понятно.