Реквием по Наоману
Шрифт:
Люди бросились к нему, тормошили его, какой-то простак орал, требуя воду, чтобы обрызгать его, в то время, как вовсю хлестал ливень, заливая и Аминадава, и комья земли, забрасываемые на тело, укутанное в саван.
О смерти Аминадава Ривке и Эфраиму рассказали спустя несколько дней, и Ривка лежала в постели и не хотела вставать. Сарра, которая в один день потеряла сына и мужа, оставила свой дом в Тель-Авиве и приехала в мошав следить за матерью в постели и отцом, сидящим в кресле и не издающим ни единого звука. Герцль поехал в Тель-Авив, просидел несколько недель в конторе фабрики Аминадава, подготовив всё для её продажи.
Овед почти каждый день звонил из армии, а жена его Рахель послала два письма соболезнования членам семьи, прося у каждого прощения, что не может быть с ними, ибо должна присматривать
Вернувшись с воинской службы, Овед нашел адресованный ему пакет. Двое солдат из подразделения брата его Эликума принесли этот пакет на следующий день после похорон. В пакете Овед обнаружил тетрадь и, заглянув в нее, понял, что это дневник брата. Почитал в некоторых местах, так и не понял, о чем речь, и хотя нашел какие-то фрагменты, касающиеся общественных проблем, но даже и они его не заинтересовали. Тетрадь пролежала в ящике стола несколько лет. Когда Овед построил летнюю дачу около Зихрон-Яакова – о чем еще будет рассказано – он отдал тетрадь дочери Белле-Яффе, ибо она занималась литературой.
Весной 1949 закончилась война. Эфраим сидел у радио и слушал речь одного из министров, который подводил итога сражениям и отдавал последний долг павшим. Министр особенно хвалил молодежь, парней и девушек, напомнил, что в кибуцах погиб или был ранен почти каждый третий, назвал семьи, в которых погибли два сына, а то и три. Он возвел в чудо мужество отцов, которые заняли в строю места погибших сыновей. Эфраим надеялся и отчаянно ждал, что назовут каким-то образом, не намеком, внука Эликума, а может, и сына Аминадава, но министр перешел к другим темам. Эфраим в сердцах выключил приемник и обернулся к Ривке, чтобы высказать ей все, что его переполняло, но вспомнил, что говорить-то не с кем. И сказал в сердце своем: «До какой степени они нас ненавидят, крестьян. Даже умирая, мы недостаточно хороши для радио. Вот кибуцы – это да. Но Эликум и Аминадав… даже для упоминания… прокляты».
– Тебе что-то надо? – спросила его Сарра из кухни.
– Ничего не хочу, – сказал Эфраим.
И все же не был прав. Через два года, когда Ривки уже не было среди живых, а Эфраиму исполнилось восемьдесят семь, правительство решило отметить день его рождения с большой помпой. В те дни 1952-го года праздновали семидесятилетие репатриации первых пионеров в Эрец-Исраэль, а так как почти все они ушли из жизни, то Эфраим Абрамсон представлял все то поколение. О том, почему именно он был избран и где происходило торжество и кто там был, – мы еще расскажем.
17
В тот год Оведу утвердили план использования купленных им земель на склоне холма. В течение года были проданы почти все участки под строительство вилл, и тогда жена его Рахель произнесла дельную фразу:
– Почему нам не оставить и себе участок. Место ведь очень красивое.
Поехали они вдвоем к месту, остановили машину у арабских руин и вышли прогуляться по территории. Овед и Рахель были людьми опытными и тотчас же отметили, что два дунама, легким и приятным подъемом восходящие вдоль дороги, наиболее красивы, да и «руины» придают им некую возвышенную древность. Строя летнюю дачу не стоит эти «руины» разрушать, а как-то даже обновить, и будет она этаким сооружением в саду, где можно будет выпить кофе и жарить баранье мясо на углях. Следует лишь оштукатурить слабо скрепленные камни и сделать деревянный навес вместо крыши. Стены оплетут виноградные лозы, желательно ветвистые, дающие огромные гроздья. Это должен решить дед Эфраим, он ведь специалист по виноградникам. И вообще, почему бы Эфраиму и дочери его Сарре не жить в этом доме постоянно? Нехорошо ведь, когда дом пустует без постояльцев.
Таким образом, еще до возведения дома, план был готов во всех деталях. Рахель и Овед заранее продумали в нем каждую мелочь.
В начале 1951 вывезли из старого дома в мошаве всю мебель, в том числи пианино, которое подарил барон Ротшильд первому мужу Ривки, и на котором мальчик Нааман стал в свое время наигрывать.
Только Герцль остался в своем домике, во дворе усадьбы. Эфраим и дочь его Сарра, мать Оведа, перешли жить на летнюю дачу у Зихрон-Яакова до последних своих дней.
Дом этот был просторным, окруженным арочной экседрой со всех сторон. Стены его были покрыты грубой штукатуркой в стиле сельской Италии, но внутри царил комфорт со всеми техническими новшествами, включая, естественно, электричество. И «руины» были реставрированы мастерски. Когда рабочие убирали обвал камней, под ним обнаружился скелет человека. Вызвали Оведа и он тут же взвесил: если сообщить полиции, начнется следствие и, быть может, даже приостановят строительство. С другой стороны, быть может, это скелет еврея и запрещено выбрасывать его в вади. Поэтому Овед велел приволочь с вершины холма римский саркофаг, поставить его в саду, у «руин», и положить в него рассыпающийся скелет. На него набросали комья земли и получился как бы вазон, в который посадили кусты герани, и они расцвели алым и розовым. Позднее посадили симметрично два кипариса по обе стороны саркофага. Тайна скелета была известна только рабочим и Оведу. Рабочие ушли, а Овед никому об этом не сказал, ибо не следует рассказывать печальные вещи.
Овед был великим приверженцем идеи национального возрождения и считал себя примером, выражающим простые и здоровые принципы этой идеи. В здоровом теле здоровый дух – таков был приемлемый для него девиз потомков Маккавеев. Для поддержания тела Овед ежедневно плавал в бассейне и раз в неделю играл в теннис. Для поддержания же духа – отшвыривал от себя книги и не ходил на спектакли, если они не были юмористическими, таким образом отгоняя печаль от сердца.
Другим важным принципом Овед считал готовность жертвовать собой во имя той самой национальной идеи (он потерял на войне брата, несколько близких друзей; один из двоюродных братьев жены тоже пал на поле боя). Он верил в важность правильного воспитания детей, и потому дом его по вечерам всегда был полон людьми, жизнь которых могла служить детям – Ури и Белле-Яффе – примером: генералами, героями войны и подполья. Они рассказывали о своей жизни, ели и пили, и дети слушали и запоминали.
Именно потому, что Овед был верен этим принципам, его приняли в свой круг люди и организации, находящиеся в центре жизни государства, и это несмотря на то, что он был из среды крестьян, а не пролетариев, основателей кибуцев и членов рабочей партии. Эфраим же был слишком стар, чтобы заметать, что внук изменил его идеалам, а если и замечал на миг, тут же забывал. Все его сознание сосредоточено было на прошлом: 1951 оборачивался для него 1918 и потому изрекал он нечто совершенно невероятное. Овед же любил своего деда и требовал от детей, Ури и Беллы-Яффы, относиться к нему с надлежащим почтением, но это и не требовалось, ибо души их были впрямую связаны с душой Эфраима, и все, что он им рассказывал, воспринималось ими впрямую и без всякого удивления – о турецких жандармах, скачущих верхом на верблюдах воюющих с бойцами еврейских штурмовых отрядов Пальмаха, возглавляемых Иосефом Трумпельдором. Эфраим рассказывал детям об Авшаломе Файнберге, который в одиночку ушел в пустыню и встретил там десять колен Израилевых, по сей день стоит во главе их отрядов, и в тяжкий для Израиля час он возникает в ночи и дает прикурить англичанам, арабам и туркам.
Но больше всего любили Ури и Белла-Яффа рассказ о юноше Наамане, волосы которого всплывают и колышутся на поверхности речных вод, а сам он под водой играет на фортепьяно. Однажды показала Белла-Яффа Эфраиму свой рисунок, на котором был изображен юноша Нааман, играющий водяному царю, и прочла написанное ею стихотворение, посвященное юноше Нааману:
В рыбьем царстве жил-поживалМертвый юноша Нааман,Нежно струны перебирал,Вечной музыкой обуян.И колышется дух его юный,Как и волос – в поток погружен.И внимают Ангелы струнам.Только всех красивее – он.