Реквием по Наоману
Шрифт:
Дядя Авраам обещал провернуть это дело наилучшим образом и спросил Ури, не желает ли он вложить немного денег в дома модной одежды в Лондоне, Париже и Мюнхене.
На это Ури ответил, что подумает. Но пока еще не решил.
21
Шестьдесят было Оведу, когда грянула война, и он не смог уже в ней участвовать. В течение всего октября он использовал все свои связи, звонил штабным офицерам, командирам корпусов, получал сердитые ответы от секретарш и адъютантов, пока однажды кто-то не успокоил его, рассказав, что видел Ури на юге, и тот в целости и сохранности. Позднее домой позвонил сам Ури и рассказал, что излечился от легкого ранения и вернулся в свою часть. Рахель и Овед носились на машине между военными госпиталями, ибо были уверены, что Ури лежит в одном
– Чего ты не спишь, Рахель? Ведь дом наш сейчас полная чаша!
– Сейчас да, но какой страшный месяц был у нас?
– Прошел, – сказал Овед, – и надо все забыть. Подумай, что произошло в других семьях. Бог нас миловал.
– Чего ты вдруг упомянул имя Бога? В нашей семье пало четверо.
– Не знаю. Само собой вырвалось, – оправдывался Овед, включил лампу и зажег сигарету, – может, выпьем кофе?
Кофе, кебаб и шашлык, кубэ и соленья, виски и французский коньяк, горячие питы с хумусом, стейки из баранины на углях, бутылки вина – все это было выставлено в гостиной летнего дома, во дворе, в «руинах», на траве, все это ожидало гостей, приглашенных на встречу весной 1974 года.
Встречу эту можно было организовать и раньше, но сердце подсказывало Оведу, что следует подождать Во-первых те из друзей, которые потеряли сына или брата, быть может, и не придут вовсе.
А у тех, кто вышел из войны более или менее уцелевшим, нет охоты к встречам в эти дни. Многие из его друзей-офицеров упоминались в газетах по именам и званиям, и газеты обрушивали на них ушаты холодной воды. Критика их была горше полыни. А те, кому повезло, и упомянуты не были, боялись прийти, чтобы не сказали им в лицо, что лишь случай не привел их на страницы газет.
Да и так ясно было Оведу, что встреча не будет слишком радостной, какой она была в честь прадеда Эфраима, и не будут заставлять присутствующих рассказывать всякие истории о мужестве военных лет. Одного желал Овед, чтобы не пресеклась и так тонкая и едва не прерывающаяся нить традиции, благодаря которой можно было притвориться, что можно опять наладить связи тех ушедших чудесных дней между людьми.
И вот же, на удивление, они пришли. Даже те, кого припечатали. Приехали на своих машинах. Входили, мешкая, словно бы двери узки и потолки низки, и все это давит на затылок. Кто-то потирал руки, словно в воздухе было морозно. Или это было движение предвкушающего выпивку и закуску при виде изобилия, под которым ломились столы? У военных крепкие нервы и особое чувство юмора. Никогда не можешь знать, как поведут себя. Один вошел, обводя взглядом всех, словно искал кого-то определенного, к которому можно присоединиться, если появится необходимость выступить против возможной атаки, а может, искал кого-то, кого уже нет в живых, но сам все же пришел сюда по привычке? Здоровались и говорили шепотом, словно боялись разбудить спящих.
Среди пришедших был и Герцль, но это уже был не тот Герцль. Высокий ростом, он как бы согнулся пополам. Он все еще старался выпрямить спину, но все видели, что он сломлен, и любой ветерок может сбить его с ног, настолько он был легок, легче пушинки, прилетевшей с иных мест.
Белла-Яффа тридцати восьми лет, которая несколько лет назад нуждалась в специальном лечении, вернулась в летний дом и занялась тем же делом, помогая пятидесятилетнему Ионасу-Иошуа Биберкрауту в создании словаря, где они все еще копошились на букве «бет». Оба спустились из своих комнат на верхнем этаже, сидели возле Герцля, поглядывая на приходящих.
Все они уже бывали здесь, в летнем доме, и все же вели себя, как будто пришли в незнакомое место, которое нужно изучить прежде, чем облюбовать угол и того, около кого сесть. Ибо, может пригласили их, чтобы унизить? И бесцельно шатались они в гостиной, выходили во двор, оглядывали «руины» и почти не прикасались к питью и еде. Каждый вспоминал прежние встречи на этом месте и знал, что уже не будет того, что было, ни здесь и ни в ином месте, куда они вернутся после этой встречи.
В общем-то, они знали, все эти люди, что земля ушла из-под их ног. И хотя
То тут, то там собирались в группки, и тут же расходились. Каждый напрягал слух, но опять выяснялось, что нет никого, кто бы мог что-либо объяснить. Кто-то помнил, что Ионас-Иошуа Биберкраут произнес здесь в прошлом какую-то смешную, взволнованную, бестолковую речь. Может быть, ему есть, что сказать сейчас? Если нет лучших, то и сумасшедший может преуспеть, лишь бы как-то разрядить обстановку и заполнить эту тяжкую пустоту.
Кто-то из гостей подошел к Герцлю, Биберкрауту и Белле-Яффе и обратился к Ионасу-Иошуа:
– Ну, что слышно? Давно не видели и не слышали вас.
Но Белла-Яффа почувствовала, что опять собираются сделать Биберкраута посмешищем, и не по злому умыслу, а по движению сердитого и опустошенного сердца, поэтому указала гостю на стул и сказала:
– Сядьте, пожалуйста, мы можем немного поговорить… Может, и другие пожелают присоединиться. Я хочу сказать несколько слов.
Слова эти были сказаны спокойно и почти шепотом, но весть об этом прошла, как огонь по полю репейников, съеденных головней. До какой степени ощущает утопающий некое возвышающее чувство, когда бросают ему соломинку! Сначала приблизились сидящие неподалеку от Беллы-Яффы, затем более дальние, так что вскоре двор опустел и гостиная заполнилась.
– Товарищи и друзья, – сказала Белла-Яффа. – Простите меня за мою смелость… Я ведь многих из вас знаю еще с детства. В этом доме слушала я ваши истории. Отец говорил мне, что я должна их внимательно слушать, чтоб учиться у вас и брать с вас пример. Я слушала, и брат мой старший, Ури, слушал вас и стал одним из вас… И вот я, женщина, у которой нет никакого связи с реальной жизнью, ни с войнами, не с политикой, вижу со стороны все годы мои. Что же я делаю в то время, когда вы действуете, боретесь? Всего-то гляжу со стороны и размышляю, иногда не сплю ночь напролет и думаю о вас. Гляжу я на вас и днем… со стороны, и вижу, что у вас на сердце. Не думайте, что не вижу, я ощущаю, и сердце мое изнывает от боли, и я хочу вам сказать… Ну, как это сказать? Коротко, вот что, хотя говорить об этом можно бесконечно. Я только намекну, а вы несомненно поймете… Вы добрые люди, и вы не виноваты. Знаете, почему вы не виноваты? Ибо вы плаваете во взвешенном состоянии в снах и мечтах других людей… ваших отцов и дедов. Но и они, первые мечтатели и сновидцы, не виноваты. Они не могли знать, как их мечты сойдут в реальность и во что воплотятся. Да и как они могли это знать? Случилось нечто совсем иное. Быть может, кто-то вводит нас в заблуждение? Как можно по-иному понять то, что произошло? Ведь хотели мы, чтобы все было так по-иному, хотели нечто другое. Все мы ищем какую-то ускользающую правду, преследуем ее… И быть не может, чтобы в один прекрасный день мы не настигли ее, или хотя бы увидели ее издалека, как Моисей, который видел страну с горы Нево… Но все же видел… И это немало, это почти всё, чего можно ожидать. Быть может, я наивна, говорю о себе, несу чушь… Так извините меня.
И пока молчание еще хранило в себе последние звуки ее тонкого и как бы полого внутри голоса, вскочил Ионас-Иошуа Биберкраут со стула и закричал в пространство гостиной:
– Только одно слово, единственное предложение, и я тотчас замолкну. Итак, есть добро, и есть зло. Эти два понятия находятся в области возможностей, воспринимаемых человеческим мозгом и человеческим сердцем… Иногда добро и зло смешаны друг с другом, и тогда разделить их трудно, но и это возможно, если проявить усилие. О чем же речь? Об относительном добре и относительном зле. Ибо нет у нас понятия об абсолютном, не было и не будет. Оно скрыто от нашего понимания навечно из-за нашей ограниченности. И потому тот, кто осмеливается иметь дело с абсолютным, борется с Ангелом. Вот, я вас предупредил.