Реквием в Брансвик-гарденс
Шрифт:
На кафедре находился епископ Андерхилл – в великолепном, буквально сверкавшем облачении. Если он и сомневался в том, можно ли проводить похороны Рэмси с полными, подобающими священнику почестями, или же следует по возможности замять мероприятие, то очевидным образом сделал выбор в пользу помпы и бравады. Он не говорил ничего, что конкретно относилось бы к Парментеру, однако его звонкий голос разносился над головами собравшегося малого стада и наполнял рождающее эхо пространство под сводами.
Айседора сидела в первом ряду, очень серьезная и собранная на вид. Она была великолепно одета, и поля ее широкой черной
По другую от нее сторону прохода между рядами скамеек косой свет из высокого окна проливал радугу на голову Корнуоллиса. Он тоже смотрел строго перед собой, не поворачивая головы ни вправо, ни влево.
Шарлотта поискала взглядом черноволосую голову Доминика. Он должен был находиться где-нибудь впереди, подумалось ей, но она тут же осадила себя, вспомнив, что ее зять принадлежит к числу пастырей, а не к пастве. Бесспорно, он должен был сейчас исполнять какие-нибудь официальные обязанности. Пока церковные власти не назначат официального преемника Рэмси, в этом храме будет распоряжаться Кордэ.
И тут миссис Питт заметила его. Доминик был облачен в священническую одежду, и ее удивило, насколько естественным выглядел он в подобном наряде – словно бы родился в нем, а не надевал его только по воскресеньям. И только в этот момент молодая женщ ина осознала, насколько глубокая в нем произошла перемена. Это был не тот знакомый ей Доминик, всего лишь исполнявший новую для себя роль; это был совершенно другой человек, внутренне изменившийся и почти не известный ей. Шарлотта не могла не восхититься им, ощутив прилив светлой и высокой надежды.
Кларисса тоже смотрела на Кордэ. Миссис Питт видела ее лицо только в профиль, и оно, естественно, было под вуалью, но эта вуаль была настолько тонкой, что ее пронизывал свет, выхватывая слезинки на щеках девушки. Она гордо, с отвагой держала голову.
Трифена казалась более мрачной. Белая кожа делала ее черное платье и кружевную вуаль еще более драматичными. Она смотрела прямо перед собой, куда-то в сторону все не смолкавшего епископа.
Не заметить Виту было просто невозможно. Подобно дочерям, она была в черном платье, великолепно пошитом, идеально облегавшем ее стройную фигуру и от этого обретавшем несравненную элегантность и шик. Поля ее широкой шляпы были отогнуты под идеальным углом. Шляпа без всякой навязчивости передавала личность, изящество и особые черты своей хозяйки. Естественно, присутствовала и вуаль, столь сильно просвечивающая, что она скорее затеняла лицо вдовы, чем скрывала его. Подобно Клариссе, миссис Парментер тоже смотрела на Доминика, а не на епископа.
Тот наконец подвел проповедь к концу и, как и следовало ожидать, ограничился очень общими словами. Имя Рэмси прозвучало с кафедры всего только раз. И, если не считать этого упоминания в самом начале, его проповедь могла относиться к любому, к каждому человеку, повествуя о бренности человеческого бытия, о вере в воскресение из смерти
Шарлотта ощутила прилив резкой неприязни. Эта проповедь могла бы во всех отношениях показаться блестящей, если бы не странное отсутствие в ней сердечности. В ней не было не то чтобы радости – скорее не было утешения.
Когда епископ сел, Доминик встал со своего места и подошел к кафедре – с прямою спиной, гордо держа голову, с тенью улыбки на лице.
– Мне нечего особо добавить к уже сказанному, – начал он низким и сочным, полным уверенности голосом. – Рэмси Парментер был моим другом. Во время моего отчаяния он протянул мне руку любви. Любви неподдельной, не знавшей эгоизма или нетерпения, любви, снисходительно взирающей на неудачи и не ищущей удовлетворения в наказании. Он взвесил мои слабости, чтобы помочь мне преодолеть их, и не осудил меня, но нашел достойным спасения и любви.
Собрание притихло. Не слышно было свиста атласных юбок или шелеста тонкого сукна по баратее [30] .
Шарлотта еще не ощущала подобной гордости в своей жизни, и ее глаза защипало от слез.
Голос Кордэ несколько притих, однако его можно было слышать даже на последней скамье.
– Рэмси заслуживает того, чтобы мы отнеслись к нему с подобной любовью. Если все мы в конечном итоге намереваемся искать у Бога подобную любовь к себе самим, разве можно ради спасения собственных душ предложить кому бы то ни было нечто меньшее? Друзья мои… пусть Рэмси не благословил вас своей дружбой в той же мере, что и меня, однако прошу вас присоединиться ко мне в молитве об упокоении его души и о вечной ее радости там, на небесах, когда все мы узнаем Бога так, как Он всегда знал каждого из нас, и когда мы узнаем всё как есть.
30
Баратея – ткань, состоящая из шерсти и шелка.
Выждав мгновение, он склонил голову и начал знакомую всем молитву, к которой присоединилось все собрание.
Наконец прозвучали последние гимны, затем – благословение, и все поднялись на ноги.
– Что ты будешь делать? – шепнула Шарлотта мужу. – Ты не можешь арестовать ее в церкви!
– Я и не собираюсь, – тихонько пробормотал он в ответ. – Подожду и провожу ее до дома. Однако я не намерен выпускать ее из вида, на тот случай, если она с кем-нибудь заговорит, уговорит Эмсли изменить свои показания о ноже или даже уничтожит оригиналы писем… Или выбросит вещи Доминика из ящика в своей спальне. Я не могу…
– Понимаю.
Навстречу им по проходу шла Вита во всем великолепии вдовьего траура. Она скорее шествовала как невеста, высоко подняв голову и распрямив плечи. Двигалась эта женщина с чрезвычайным изяществом, не желая опираться на руку Мэлори и полностью не обращая внимания на дочерей, тянувшихся следом за ней. Остановившись возле двери, вдова начала принимать соболезнования от прихожан, парами и поодиночке проходивших мимо нее.
Шарлотта и Томас находились достаточно близко, чтобы слышать слова бравурного представления.