Реквием
Шрифт:
Поддерживая в плите огонь, Домка задумчиво, как бы про себя, повествовала о молодости, о свадьбе с нашим бывшим ближайшим соседом Павлом Гусаковым, о своих, ещё совсем малолетних восьмерых детях. Постепенно её рассказы переходили в тихое бормотание.
Под бормотание Домки отец, лежавший, как правило, одетым на кровати поверх покрывала, уперев ладонь в щеку, дремал. Периодически он, громко всхрапывая, вскидывал голову. Открыв на несколько мгновений глаза, он, казалось, непонимающе смотрел на Домку, словно удивляясь, что она всё ещё сидит у плиты. Потом глаза отца плавно закрывались, подбородок его сначала медленно склонялся к груди, а потом голова чуть поворачиваясь
Почти каждый раз старая Домка возвращалась к рассказам о морском путешествии в Америку и обратно. В такие минуты я, примостившись на лежанке и свесив голову, внимательно слушал. Мне все время казалась, что, повествуя о путешествии на пароходе в Бразилию, Домка рассказывает о ком-то другом.
В моей детской голове тогда никак не укладывалось, что эта, вся в черном, согбенная трудами и временем старая женщина, которую всё село привыкло видеть с мешком за плечами и старой кирзовой сумкой-жантой в руке, когда-то плыла на корабле, видела бескрайние океанские просторы, пережила не один шторм, дважды пересекала экватор.
Согревшись, Домка часто велела отцу:
– Николо! Налей штопку (стопку)!
Крякнув, отец поднимался. Взяв со старого комода граненую, зеленоватого стекла, низенькую пузатую рюмку, вмещающую чуть больше стопки, шел в велику хату. Вскоре звякала широкая крышка трехведерной эмалированной кастрюли. Отец набирал самогон из кастрюли, зачёрпывая его рюмкой. Притянув до щелчка клямки дверь, подавал рюмку Домке.
Старуха тщательно вытирала мокрую ножку рюмки о шершавую сухую ладонь. Зачем-то понюхав повлажневшую ладонь, медленно выпивала водку. Выпив, ставила рюмку на припечек. Коротко потерев друг о друга ладони, пару минут сидела молча. Потом, опираясь на неизменную свою клюку, медленно поднималась. На предложение отца налить ещё рюмку либо взять с собой чекушку самогона домой, Домка молча отрицательно качала головой.
Когда Домка уходила, я спускался с лежанки и брал в руки глобус, подаренный мне Алешей. Под впечатлением недавнего рассказа Домки я садился на пароход в Одессе, плыл по Черному морю, проплывал через Босфор. Моё Мраморное море было совершенно прозрачным. Дно его было устлано розово-голубыми квадратными мраморными плитами, замысловатые узоры которых, несмотря на глубину, во всех подробностях были видны сквозь лазоревую воду.
Впервые в жизни мрамор я увидел у соседей. Одинокая небольшая квадратная мраморная плита лежала во времена моего раннего детства на припечке у Савчуков. На ней стоял, заправленный горящим древесным углём, тяжелый чугунный утюг. Люська, старшая дочь Савчука, снимала утюг с мраморной плиты и, поплевав на него, с усилием вытирала о тугой матерчатый валик, лежащий на краю стола. Затем принималась гладить, сшитое ею на заказ, платье.
Очень нарядная, с неожиданными, переходящими друг в друга цветными разводами, мраморная плита Савчука была похожа на, заключенное в камень, море. По моему тогдашнему разумению, такое природное произведение искусства должно было висеть у Савчуков как картина на самой светлой стене большой комнаты.
Потом Люська с мужем и дочкой перешли жить в новый дом на самой долине - Бричево. Вместе с ними переехала на новое место и розово-голубая мраморная плита
Потом я долго плыл по Дарданеллам. На всём протяжении пролива, поражая своей сказочной таинственностью, то сближались, то отдалялись, одновременно видимые с парохода, противоположные берега. Мое воображение рисовало совершенно фантастические картины плывущих назад синих гор, изумрудной зелени лесов, среди которых высятся белоснежные дворцы с узкими и очень высокими ажурными разноцветными окнами.
Петр Андреевич, наш учитель, рассказывал, что сладкие ароматные мандарины, которые я пробовал только на Новый год, во множестве созревают на берегах Средиземного моря в диких рощах, как дикая горькая черешня, шиповник и фиолетовый тёрн у нас. А лавровый лист, который Домка продает высушенным по десятку в пакетике, в изобилии растет там на высоких лавровых кустарниках. Лавровые листья, говорил учитель, осенью никогда не желтеют и не опадают, как, похожая на них, сиреневая листва.
Петр Андреевич рассказывал, что перец растёт в Южной Америке. Я был убеждён, что перец Домка привезла с собой в мешке из самой Бразилии, где его полным-полно, как зерна на колхозном току. Потом привезенный перец кончился и Домка стала покупать его в Черновицах подешевле и продавать в Елизаветовке подороже. Так Домка стала работать спекулянткой.
Проплывая Дарданеллы, я вдруг вспоминал Алёшину одноклассницу Дарду Неллю из Тырново, племянницу Надежды Ульяновны - учительницы русского языка и литературы. Неллю я ни разу не видел, но влюблённые в неё одноклассники Алеши говорили, что у неё самые красивые серо-синие огромные глаза и светло-рыжие волосы. Путешествуя по карте вдоль узкого пролива, я был уверен, что Дарда Нелля могла родиться только на берегах Дарданеллы. Я не сомневался, что только там рождаются самые красивые девушки с золотыми крупными кудрями, серо-синими большими глазами и с таким именем. Чуть позже я уже осознал, что это территория Турции, а население её в большинстве своём черноволосое и черноглазое.
Затем с трудом, опасаясь сесть на мель, пробирался между островами Эгейского моря. Потом по Средиземноморью через Гибралтар выходил на просторы Атлантики. По пунктирам судоходных машрутов швартовался в Рио-де-Жанейро.
В отличие от Домки, всего лишь дважды пересекавшей экватор пароходом, лично я за свою жизнь пересекал экватор великое множество раз. Только по картам и глобусу. Взглядом.
Когда отец ездил в Черновцы к Алеше, учившемуся в медицинском институте, Домка просила привезти нужный товар, дав отцу адрес своих компаньонов-поставщиков. Явившись за привезенным товаром, всегда отсчитывала нужную сумму, и, не развязывая мешка, взваливала его на свою сгорбленную спину. Тетка Мария, частая свидетельница коммерческих операций Домки с отцом, шутила:
– Домка доверяет тебе больше, чем собственной дочери.
Прошло несколько лет. Однажды в компании мужиков навеселе отец рассказал действительную историю перелома Домкиной руки. Содержание разговора стало известно Домке довольно скоро. Как-то раз вечером, придя с работы, отец застал Домку, сидящей на нашем крыльце. Увидев входящего во двор отца, она резво направилась ему навстречу, потрясая клюкой:
– Ты зачем рассказал, как я сломала руку? Мы же договаривались с тобой!
Отец опешил.
– Прошло столько лет. Все закончилось благополучно. Какое это сейчас имеет значение?
– пытался оправдаться мой отец.
– Никакого значения это уже не имеет! Но мы с тобой договаривались, как люди! Я е-ха-ла в гип-се из Чер-но-виц! А ты!? Как можно после этого тебе доверять?
Громко хлопнув калиткой, Домка ушла. Отец долго стоял посреди двора, качая головой и почесывая затылок. А всё слышавший, ближайший наш сосед, племянник Домки Николай Гусаков, сын Михаила - брата Павла, сдерживая прущий из него хохот, выговаривал отцу вопросами: