Реквием
Шрифт:
Мне стало жутко. Мне хотелось крикнуть отцу, чтобы он не ехал с этими людьми. Но отец, как ни в чем не бывало, продолжал носить мешки, укладывая их в кузов. Строго прикрикнул на шофера, который с размаху бросил на настил кузова мешок с картошкой:
– Не бросай! Это тебе не глина! Картошку будут есть люди!
Наблюдавшая за погрузкой баба София, жившая у тетки Павлины и помогавшая два дня подряд собирать картошку, подошла к маме и тихо сказала:
– Ганю! Отрежь три куска хлеба и раздай этим людям,
– Та нащо?
– Тодi, може бути, вони Николу не вб"ют.
Мама ничего не ответила бабе, но я заметил, что она стала внимательно изучать татуировки на руках приехавших. Потом обошла машину и посмотрела на номера.
Закончив погрузку, подняли и закрыли задний борт. Отец став на колесо, легко перепрыгнул через боковой борт. Сел на скамейку у кабины рядом с детиной в бушлате. Мама подала через борт, сшитый Штефаном китель "сталинку". Отец накинул его на плечи. Лицо его было сосредоточенно и спокойно. Машина тронулась.
То, что видел я сам, а также слова бабы Софии вселили в меня тревогу. Вечером ворочался в постели, долго не мог уснуть. Тревога моя рассеялась только следующим утром. Проснувшись, я увидел отца, сидящим на табурете и складывающим в сотни, разложенные на столе деньги. Мама, взглянув на мою постель, спросила:
– Ти що, з дидьками вночи бурикався? (Ты что, ночью с чертями боролся, кувыркался?
– укр).
Я огляделся и увидел, что лежу на матрасе. Простынь лежала рядом, скрученная вдоль постели толстым тугим жгутом.
В феврале шестьдесят первого, когда я уже учился в Дондюшанах, в субботу пришел домой пешком. В воскресенье, ближе к полудню, родители, собрав сумку с недельным запасом еды, вышли проводить меня за калитку. В это время со стороны шляха вниз по селу проехал "бобик" (ГАЗ-68). В таких машинах тогда ездили только начальники. Проехав мимо наших ворот метров двадцать, машина резко затормозила. Дав задний ход, машина остановилась возле нас. За рулем сидел Иван Макарович Бойко, председатель колхоза в селе Дондюшанах.
– В Дондюшаны, Николай Иванович?
Отец кивнул головой, показывая на меня.
– В школу отправляю.
– Ждите здесь, я на десять минут к маме.
Мама Ивана Макаровича, старая Зёнька Бойчиха, как её называли в селе, жила сразу за нижним деревянным мостом.
Через минут пятнадцать, на обратном пути машина притормозила возле наших ворот.
Отец, часто принимавший решения внезапно, сказал маме:
– Поеду и я. Захвачу бидоны и обратно через Мошаны.
За окраиной Плоп Иван Макарович повернул налево и, проехав низкую плотину пруда, сказал:
– Поедем напрямик, через ферму. В долине, где высадили тополя не проехать. Топь.
Я знал, что отец и Иван Макарович ровесники, друзья детства, вместе парубковали. В разговоре они всегда были на "ты", но неизменно называли друг друга уважительно по имени-отчеству.
Наблюдая, как Иван Макарович, ловко выворачивая руль, ведет, рыскающую в стороны и пробуксовывающую машину, отец сказал:
– Отличная машина. Такие машинки в войну таскали за собой легкие пушки. А сейчас по полям удобно ездить.
– Если бы ты, Николай Иванович, в Сороках закончил курсы с нами, ты тоже сегодня бы ездил на такой машине, а может, уже и на "Волге". Ты в группе был в числе лучших, соображал быстро.
– Ты же знаешь, Иван Макарович, что я боюсь работы с людьми. В жизни я всегда сам по себе. А людьми руководить боюсь, не получится.
– А тебе чего бояться? Сейчас я завидую тебе. Во вторник в Окницу вызывают, на пленум райкома. По подготовке техники к весенним работам. Запчастей нет, масла не те, у механизаторов в голове ещё МТС. Никак не привыкнут, что хозяин техники - колхоз. Вот я боюсь!
В дальнейшем я не раз имел возможность убедиться в том, что мой отец не трус. Но, сказанное тогда, слово "Боюсь" стало понятным мне гораздо позже. В семидесятых, в возрасте двадцати восьми лет, меня назначили заместителем главного врача района. Родители были далеки от восторга. Отец тяжело вздохнул. Мама сказала в напутствие:
– Эта работа временная. Всегда помни, что тебе нужно будет вернуться к работе лекаря среди людей, которыми сейчас руководишь.
Я молчал. А мама добавила:
– Тiлько нiколи не талуй по головам людей! (Только никогда не топчи по головам людей!
– укр.).
Впрочем, спустя два года, после трех заявлений, меня освободили по собственному желанию. Я вернулся к лечебной работе. Не исключаю, что больше всего моим поступком сознательно и подсознательно руководило, когда-то сказанное отцом, слово "Боюсь". При написании этих строк поймал себя на мысли, что я, как и отец, принял окончательное решение не идти в начальники в тридцать лет.
Моя жизнь -
безжалостная, как зверь
И.В.Сталин
Особист
Однажды отец пришел из правления после наряда озабоченным:
– Сегодня на заседании правления утвердили оплату зерном на трудодни за прошедший год. Урожай невысокий, а план по хлебозаготовкам снова увеличили. На трудодень выйдет не более трехсот граммов.
– Мало. На год не хватит, надо покупать пшеницу или муку.
– сказала, возившаяся у плиты, мама