Реквием
Шрифт:
— Тарас! Ти знову бешкетуеш? А ну, май гальму! — громко сказал отец.
Рука немедленно исчезла. Очередь засмеялась. Отец выбрал треснувший в дороге арбуз и открыл двери ларька. Там уже стоял мальчик старше меня, а за ним притаился совсем маленький, лет четырех. Кепка старшего была такой огромной, что, казалось, должна была вместить две головы Тараса. На голове маленького была тюбетейка неопределенного цвета. Схватив арбуз, Тарас скрылся за ларьком. Маленький побежал за ним.
— А спасибо? Тарас! — крикнула какая-то женщина из очереди.
— Бедные дети. — тихо сказала
В это время у ларька появился мужчина в кителе с пустым рукавом вместо одной руки. Я сразу догадался, что это был дядя Казимир, у которого отец жил на квартире, когда продажа в ларьке шла несколько дней подряд. Отец мне много о нем рассказывал. Руку он потерял на войне. На груди его кителя были несколько красных и желтых нашивок. Отец открыл дверь ларька. Дядя Казимир втиснулся внутрь.
Ну, здравствуй, казак! — приветствовал он меня. — Пошли по базару.
Я вопросительно посмотрел на отца. Отец кивнул и снова занялся покупателями. Мы вышли. За нами щелкнула задвижка.
— Алексей в машине? — спросил дядя Казимир.
Оказывается, он знал Алешу. Мы направились к машине. В тени длинного сарая прямо на земле сидела женщина с серым лицом и седыми волосами. Вместо одной ноги у нее была деревяшка, похожая на огромную бутылку. Возле нее сидели Тарас и младший. Все они ели арбуз, отданный Тарасу отцом.
Мы подошли к полуторке. Дядя Казимир постучал в деревянную дверцу:
— Алексей! Дома будешь спать. Пошли, Айзик только что бочку открыл.
Дверца полуторки мгновенно распахнулась. Алеша спрыгнул на землю и, достав небольшой висячий замок, навесил его на кольца, замыкая машину.
— О, Ася уже на месте. — cказал Алексей, кивая на женщину без ноги.
Выходит, что Алеша тоже тут знал многих.
— На месте. Уже успела напиться. Бедные дети. — повторил дядя Казимир слова женщины в очках из очереди.
— Она тоже на войне потеряла? — спросил Алеша, кивком указывая пустой рукав кителя дяди Казимира. — А от государства ничего не получаете?
— На войне. Совсем девочкой была. Восемнадцать лет ей было. Ранило осколком, когда раненого вытаскивала. А справки из госпиталя затерялись. Только младший ее сын, а старшего подобрала в Жмеринке.
Немного помолчав, дядя Казимир продолжил:
— Идут разговоры, что готовится указ. А так, спасибо, что живые вернулись, — немного помолчав, добавил, повернувшись к Алеше, — а некоторые из тех что вернулись, завидуют тем, что остались там.
Мне мало что было понятно из разговора взрослых, но в словах и подрагивающем голосе дяди Казимира я, семилетний, уловил горькую обиду.
Айзик оказался толстым и коротко стриженым седым здоровяком. Его прилавок располагался прямо на улице, под брезентовым навесом. За прилавком стояла бочка, на которой была высокая трубка с краном. Айзик, сполоснув бокал в ведре с водой, подставлял его под тугую пенную струю. Бокал мгновенно наполнялся белой пеной. Поставив бокал на бочку, Айзик тут же брал другой. Когда пена оседала, Айзик снова подставлял бокал под кран. Покупателю Яйзик подавал бокал с шапкой пены, сползающей вниз. Рядом с бочкой, нагнувшись, стоял оборванец с синим лицом. Ручным насосом с натугой он качал воздух в бочку.
Выпив пива, дядя Казимир сказал Алеше, пьющему уже второй бокал:
— Много не пей, у нас инспекция уже заставляет дышать в стакан. Да и вот, — кивнул он на меня, — повезешь.
— Порядок в танковых войсках, — весело откликнулся Алеша.
В селе поговаривали, что Алеша мог выпить десять бокалов пива подряд.
Пить хочешь? — спросил дядя Казимир, вероятно заметив, как я смотрю на ходивший ходуном кадык на Алешиной шее.
Я кивнул. Рядом с Айзиком под огромной дырявой парасолькой невысокая тетка продавала газированную воду. Поставив стакан вверх дном на колесико с дырочками, она повернула ручку на краю колесика. Несколько струек изнутри и снаружи обмыли стакан. Повернув краник внизу стеклянной трубы, заполненной розовым, тетка мгновенно нацедила сиропа и, подставив под кран, с шипеньем налила в стакан газированную воду. Пена на воде поднималась невысоко и тут же исчезала, оставив пузырьки по кругу стакана.
Дядя Казимир заплатил за воду и кивнул мне на стакан:
— Бери.
Я стал пить прохладную газировку. Язык щипало, запахло вишнями, а лицо стали холодить, выпрыгивающие из воды, невидимые брызги.
Едва мы отошли от Айзика, как с отрыжкой мне в нос ударило что-то жгучее, щиплющее и приятное одновременно. Снова запахло газировкой. Но моим вниманием уже завладел медведь, появившийся перед нами так внезапно, что я вздрогнул. Он стоял на базарной площади на задних ногах. Одну лапу он поднял вверх, как бы приветствуя меня, а другой обнимал сидящего на стуле парня с выбивавшимися из-под фуражки русыми кудрями и незажженной папиросой в зубах.
Через несколько мгновений до меня дошло, что настоящий только парень, а медведь был туго набит серой ватой, выбивавшейся кое-где из грубых швов. В нескольких метрах от медведя стояла раздвижная тренога, на которой громоздился огромный фотоаппарат с растянутой черной гармошкой.
Хочешь сфотографироваться? — спросил дядя Казимир, кивком показывая в сторону медведя.
Я отрицательно покачал головой. Я видел, что медведь не живой, но чувствовать на себе его огромную лапу не хотелось.
От медведя меня отвлекли звуки гармони и хриплый гнусавый голос:
Темная ночь, только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах. Тускло звезды мерцают.Я знал эту песню. Ее по вечерам часто пела мама. Несмотря на свист пуль, мамино пение вселяло в меня ощущение покоя и безопасности. Но сейчас мне стало жутко. По проходу медленно двигалась женщина и на веревке волокла за собой широкую доску на колесиках. На доске сидел нищий без обеих ног в замусоленном френче. Там, где должны быть ноги, лежала военная фуражка, в которой блестели копейки. Лишь потом я увидел, что глаз у нищего не было. Вместо глаз и носа темнела яма. Выше обезображенной верхней губы чернели две дырки. Нищий широко растягивал гармонь и пел.