Реквием
Шрифт:
Сначала взрослые нам помогали сесть на спину лошади, но мы очень быстро осваивали прыжок на неоседланного коня одним махом. Вначале меня клонило в стороны. Я судорожно, до боли сжимал ногами бока лошади, пока само собой равновесие не установилось без усилия воли, как при езде на велосипеде.
Ездили дорогой вдоль лесополосы неспешно. При езде рысью, очень быстро начинало болезненно екать в животе, а при переходе на галоп, езда без седла могла быстро закончиться падением.
Однажды, когда я ехал на конюшню верхом вдоль лесополосы, лошадь испугалась чего-то и понесла, взбрыкивая. Сбросив, больно
В пятьдесят восьмом году, тогдашним руководителем государства Хрущевым Н.С. было принято безумное решение, которое местные власти так же бездумно кинулись исполнять. Речь шла о полной замене конной тяги в сельском хозяйстве на моторную.
В наш колхоз был завезен миниатюрный колесный трактор ДТ -14. Он и стал развозить корма на животноводческой ферме. А на заседании правления колхоза, на основании экономического анализа был сделан вывод о неэффективности содержания лошадей из-за большого расхода кормов.
В один из зимних дней вниз по селу провели несколько связок лошадей. В каждой связке было по шесть животных, много лет трудившихся для людей, которые сегодня вели их на смерть. Следом бежала стая мальчишек, которые кричали:
— Лошадей ведут на расстрел!
Я стоял у ворот и смотрел на это печальное шествие. В одной связке я увидел Цойку и Марту, идущих рядом. Почему-то вспомнил, какие у Цойки бархатные и теплые губы. Стоящие у калиток женщины провожали ведомых на смерть лошадей, переговариваясь:
— Вон та Максимова гнедая. В войну он ее еще маленькой прятал, обложив шалаш скирдой соломы.
— Хоть бы в Могилев на колбасу отвезли. Говорят, что оставят там же в ямах каменоломен.
— Раздали бы людям, пусть живут.
— Хлопчики глупые еще, следом бегут. Зачем им видеть такой страх?
Мужчины молча провожали связки лошадей хмурыми взглядами.
Угар перехода на всеобщую моторную тягу прошел. На месте засыпанной тракторной лопатой каменоломни, в которой были похоронены тела бессловесных и безотказных тружеников поля, осталась еле заметная лощинка. Из оставшихся в живых нескольких пар лошадей конный двор был частично восстановлен. Изящный, почти сказочной красоты племенной жеребец Жираф, привезенный с Черкасчины, умер от старости, оставив после себя многочисленное потомство. В эти же годы покинул свое детство и я.
Моя младшая внучка Оля, которой только недавно исполнилось четыре с половиной года, задыхается от переполняющих ее чувств при разглядывании изображений лошадей на календарях, плакатах и экране ноутбука. Показывает пальчиком на стоящих у базара, либо тянущих повозку лошадей.
— Дед! Посмотри, какая красивая лошадь!
Стараясь меньше отвлекаться от управления автомобилем, мельком оглядываю низкорослого, со сваляной шерстью и печальной мордой вислобрюхого коня.
— Дед!
— Очень красивая лошадь. И грива, и хвост. Все очень красивое, — говорю я.
В своем увлечении лошадьми внучка нередко фантазирует сверх меры:
— Дед, я тоже лошадка, — и показывая свои изящные миниатюрные ручонки, продолжает начатую игру, — а это мои копытца
Боба
Однажды собака вышла за ворота
И надпись прочла на заборе:
«Осторожно! Во дворе злая собака!»
И тогда она сказала:
Я с ними делила и радость и горе.
Зачем же такое писать на заборе?
И если для них я действительно злая,
Я больше не буду. Пусть сами и лают.
Когда я подходил к нему, он никогда не вилял хвостом. Боба стоял неподвижно, опустив широколобую голову и хвост. Он чуть-чуть, словно нехотя, поджимал уши. При встрече он не смотрел на меня. Вздрагивая, веки его слегка прикрывали желтые с зеленью глаза. В такие минуты казалось, что пес смотрел во что-то свое, далекое, собачье, непонятное и недоступное мне.
Первым делом я проверял ошейник. Весной, когда Боба начал линять, сыромятный ремень натер на шее длинную рану, в которой уже начали копошиться мелкие белые червячки. Я сказал об этом ветеринару соседу Савчуку и он дал мне какую-то вонючую мазь в спичечном коробке.
Червяки куда-то исчезли, но рана заживать не хотела. По совету другого соседа — Олексы Кордибановского, пасшего колхозную отару овец, я выпросил на бригаде немного солидола. Смешал с почти белым соломенным пеплом из поддувала плиты и мазал Бобе рану и ошейник. Рана зажила быстро.
Затем рукавом я вытирал Бобе закисшие глаза. Если корочки не оттирались, я плевал на них и снова вытирал. Боба все терпеливо сносил. Потом наступала очередь плотно сбившихся клочьев шерсти. Разрыхляя шерсть у основания комка, я постепенно освобождал Бобу от висящих рыжих шерстяных шишечек. Пес стоически терпел мою заботу. Когда я освобождал его от особо крупных сбитых комков, старался оторвать их, Боба поворачивал голову и несильно сжимал мою руку крупными желтыми зубами.
Освободив от всего лишнего и хвост, я брал с развилки черешни жгребло — металлическую, с мелкими зубьями, многорядную расческу для коров. Тщательно вычесывал всего Бобу, после чего он становился нарядным. Затем, почесывая брюхо, заставлял его лечь на бок и ложился рядом, положив голову на Бобин живот. Он шумно, с тихим подвывом вздыхал, как бы говоря:
— Вот, собачье несчастье!..
Так всегда говорила Люба, младшая мамина сестра, когда я приходил к ней и начинал ухаживать за Бобой.
У Бобы был свой, особый запах, который взрослые называли псиной. Возвращаясь домой, по дороге я часто нюхал свои руки, сожалея, что у меня нет Бобы, или хотя бы другой собаки. Когда я приходил домой, мама заставляла меня тщательно мыть руки и лицо с мылом. Отец утверждал, что моя подушка постоянно воняет псиной.
Бобу дед выменял маленьким щенком у чабанов из Мындыка на вино в самом конце войны. За стаканом вина старый, иссушенный степными ветрами, солнцем и бесконечной ходьбой по бездорожью, чабан рассказывал деду родословную Бобы.