Реквием
Шрифт:
Лаборант вышел на территорию базы. Высоко стоящее солнце приятно грело. Посмотрел на часы. Половина первого. У мастерской ремонтного бокса в радиатор ЗИСа уже заливали теплую воду. Двигатель завели с буксира. Саша обнялся с бывшим однополчанином, пожал руки остальным помогавшим.
Ехали неспешно. Временами Саша напряженно слущал двигатель. Мотор работал ровно, ритмично, без перебоев. В кабине стало тепло. Но спать не хотелось. Проехали Бельцы. Саша повернулся к лаборанту:
— Девиз?
— Будь уверенным в себе и не теряй надежды.
Как-то незаметно
— Никогда не был в этом чудесном городе. Повезло тебе расти в таком городе.
Саша помрачнел:
— Красивый город. Но я его знаю совершенно другим. До революции наша семья жила на Васильевском острове. Мама рассказывала, что до революции семья дедушки занимала квартиру в два этажа. А мы уже жили в одной комнате нашей бывшей, ставшей коммунальной, квартиры. Отца репрессировали в тридцать восьмом. Мне было три года. С тех пор ни одной весточки. Пропал, и все… И не помню его. Даже фотографии нет.
— Мне было семь с небольшим, когда началась блокада. Мама работала. Приносила с работы пайку. Хлеб делила поровну. мне и сестре. Сама ела сметенные со стола крошки. Говорила, что кормят на работе. Было холодно, жгли, когда-то дорогую, мебель. Выламывали половицы, разбирали паркет. Потом стали жечь книги. Мы, сами малые, видели, что мама тает на глазах. Спали втроем, тесно прижавшись друг к другу. Чтобы хоть как-то согреться.
— Однажды мама уложила меня с сестренкой отдельно, тщательно укутала одеялом. Сверху еще укрыла одеждой. Утром мама не встала. Умерла. Замерзшую, через два дня выносили через узкую дверь нашей комнаты, стоя. Нас взяла к себе жить старушка-соседка. Потом умерла сестренка. Спасла меня старушка. Подкармливала. Потом нас, несколько десятков детей, вывезли по Ладожскому льду на Большую землю.
— Вернулся в Ленинград после детского дома и ремесленного училища в Уфе. В нашей комнате жили уже совсем другие люди. Да и я не мог больше жить в Ленинграде. Уехал на целину. Потом армия. С армейским другом приехал в Кишинев. А у него тут сестра. Таких на свете больше нет. Так у них в семье и прижился. Родился сын, потом дочка. Сейчас ждем свою квартиру. Говорят, дадут на Ботанике. Совсем рядом с работой жены.
Лаборант сидел рядом, слушая нечаянную исповедь бывшего ребенка-блокадника. Не заметил, как прошла головная боль, восстановилось зрение. Проверил. Оба глаза видели весь мир одинаково.
Перед Единцами стемнело. В Русянах после поворота в самом центре села Саша притормозил. Остановились возле чайной.
— Я тут бывал не раз. Перекусим, а то перед глазами уже чертики голодные скачут. — сказал Саша.
Стали рыться в карманах. Наскребли какие-то копейки.
— На хлеб хватит, — сказал Саша Катенич. — А может и на бутылку лимонада.
Вошли в чайную. Посетителей у стойки не было, только за угловым столиком сидели трое. Спорили об овцах.
Саша внимательно разглядывал стеллаж и стеклянную витрину. Лаборант понял, что водитель ищет глазами хлеб. Толстый приземистый буфетчик терпеливо ждал. Наконец Саша спросил:
— Дядя Ваня! У вас хлеб по шестнадцать копеек есть?
Буфетчик утвердительно смежил веки.
— Буханку хлеба и бутылку лимонада, — попросил Саша. — Хлеб только порежьте.
Толстяк еще раз перевел глаза с Саши на лаборанта и обратно. Спросил:
— Вы раньше обедали у нас? С этой же машиной были?
Саша утвердительно кивнул. Буфетчик порезал хлеб.
— Лимонад открыть?
— Не надо. Мы в дороге…
Буфетчик повернулся, взял небольшой кружок колбасы и косо ее порезал. Не взвешивая, завернул вместе с хлебом в серую бумагу.
— Будешь когда-нибудь проезжать мимо, вернешь. Ты не забудешь, я вижу.
Мир тесен…Во время учебы в институте я познакомился с Виорелом (Григорием) Кетрарем, курсом старше меня, родом из села Русяны. Он оказался сыном дяди Вани, буфетчика, нарезавшего и отдавшего без денег в тот вечер кружок колбасы.
Жизнь сложилась так, что посаженным на его и моей свадьбе был один и тот же человек. Это ныне здравствующий профессор Василий Иванович Нигуляну, тогда доцент кафедры.
Более семи лет назад моя невестка Оксана, жена старшего сына Олега, в тяжелом состоянии была доставлена в Бельцкую больницу. Главный врач больницы Григорий Иванович Кетрарь опекал ее лечение от поступления, операции до выписки. Спасибо!
Со времени того, отданного нам, кружка колбасы прошло пятьдесят три года. Дяде Ване, Ивану Федоровичу Кетрарю — вечная память. Пусть земля ему будет пухом!
Сели в машину. Лаборант ожидал, что Саша развернет бумагу и они тут же поужинают. Рот наполнился обильной слюной. Но Саша завел мотор. Машина тронула. Когда миновали Голяны, Саша попросил:
— Разверни бумагу на сиденье. Я люблю жевать хлеб вот так, на ходу.
— А колбаса?
Саша как-то непонятно дернул обоими плечами сразу:
— Ешь, я… не хочу.
Лаборанту отказ от, остро пахнущей чесноком, копченой колбасы казался непонятным, диким, и, пожалуй, в чем-то подозрительным. Вкуснее той, наверное, краковской, колбасы, лаборант, казалось, не ел.
Когда он съел половину колбасы, Саша неожиданно сказал:
— Хватит, Женя! После перерыва в еде могут быть неприяности. Ты слыхал про заворот кишок?
Лаборант кивнул. Подумал:
— Рассуждает, как совсем пожилой человек.
Лаборант подсчитал. Саша старше него на целых одиннадцать лет! Совсем пожилой! Плюс война, блокада, детдом, Венгрия…
Слова о завороте кишок в детстве он слышал часто от родителей. В августе, когда молодае кукуруза наливалась сливочной желтизной, ломали початки. Очистив и обобрав кое-как словно волосы, потемневшие волоски соцветия, варили. К приходу родителей на конфорке дворовой плиты уже ждала, еще не остывшая, большая кастрюля с вареными початками.
Мама всегда предостерегала его от поедания вареной кукурузы на голодный желудок и советовала всегда вовремя остановиться. Кстати: во всем. Отец никогда не забывал поддержать маму: