Религия
Шрифт:
— Что ты делаешь?
Он обернулся на звук мягкого музыкального голоса, проникшего ему в самое сердце. В дверном проеме его монашеской кельи появилась в желтом свете и тенях Ампаро. Он улыбнулся.
— Там, куда я иду, две вещи ценятся превыше всего на свете, тогда как золото и драгоценные камни делаются ненужными, словно пыль. Сможешь угадать, что это за две вещи?
Она ответила, нисколько не сомневаясь:
— Музыка и любовь.
Он засмеялся.
— Ты меня перехитрила, должен признать, ты права. Мой ответ менее поэтичен. — Он кинул заплечный мешок на кровать, где уже лежали увязанные в тюк доспехи. — То, что может облегчить боль, и то, что сладко на вкус. Это я хотя бы могу положить в мешок.
— А музыка и любовь запрещены в аду?
Он подошел к ней. Глаза ее были темными и бесстрашными, он ощущал, как его тянет утопить в них свою душу.
— Напротив, сам дьявол создал и то и другое.
— Ты идешь, чтобы вернуть Орланду с войны домой, — сказала она.
Он кивнул. Поддавшись порыву, спросил:
— Ты умеешь хранить тайну?
— Лучше, чем кто-либо.
Как ни странно, он нисколько не усомнился в ее словах.
— Вместе с ним я собираюсь и сам уйти с войны, вернуться в Италию. Ты поедешь со мной?
— Я поеду куда угодно, если ты захочешь.
Ее рот был полуоткрыт, тело изогнулось, словно противясь желанию прижаться к нему. Он за руку втянул ее в комнату, обхватил за талию и прижал к стене. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее. Она не закрыла глаз, он тоже. В глазах Ампаро светился вопрос. Возможно, ее глаза просто отражали его взгляд. Они уже утолили насущное желание всего час назад, но в нем поднималось волной вожделение. Он отпустил ее, пока отступление было еще возможно, и сделал шаг назад.
— Когда ты вернешься? — спросила она.
— Завтра вечером.
Он надел мешок, подхватил узел с доспехами и нарезное ружье с колесцовым механизмом, вычищенное и заново смазанное. Пистолет он оставил в сундуке. Указал на дамасский мушкет, все еще завернутый в одеяло и прислоненный к стене. С мушкета свисали затейливо украшенная турецкая фляга с порохом и мешочек с пулями.
— Ты не поможешь мне нести это? — спросил он.
В трапезной Борс сидел, мрачно задумавшись, над стаканом вина. Когда Тангейзер с грохотом выложил на стол свое снаряжение, он намеренно не поднял головы.
— М-да, теплое прощание старых друзей, — заметил Тангейзер.
Борс сморщился и замахал на него рукой.
Тангейзер забрал у Ампаро завернутое в одеяло ружье.
— Раз уж тебе всегда есть что сказать, что ты думаешь об этом? — Он перебросил ружье через стол.
Борс поднялся, поймал его обеими руками и покачал, оценивая вес. Глаза его загорелись. Он развернул одеяло и, когда увидел серебро, слоновую кость и сталь, испустил вздох знатока. Оружие прыгнуло ему в руки, словно живое, он вскинул его на плечо, прицелился, поводил по сторонам; серебряная отделка и длинное дуло дамасской стали сверкали в свете стоявших на столе ламп.
— Совершенство, — пробормотал он. — Совершенство, не имеющее цены. — Он опустил мушкет, с усилием, стиснув зубы, положил обратно на одеяло, явно выказывая торжество хороших манер над алчностью. — Уникальное. Исключительное. Да при таком ружье я настрелял бы кучу мусульман с пятисот футов. — Он добавил, скрежеща зубами: — Если, конечно, сумел бы подобраться к ним так близко.
— Оно твое, — сказал Тангейзер.
Борс уставился на него, и Тангейзеру показалось, что у англичанина задрожали губы. Руки Борса метнулись, чтобы схватить мушкет, затем замерли и зависли над ним.
— Ты хорошо подумал? Если я его возьму, то забрать его можно будет только с моего мертвого тела.
Тангейзер кивнул.
— Оно придется весьма кстати в Сент-Эльмо.
Борс схватил мушкет, погладил его, восхищаясь, лицо его сияло. Глаза его изучали завитки орнамента, когда он вдруг застыл, развернувшись к Тангейзеру.
— В Сент-Эльмо?
Тангейзер ответил только:
— Собирайся.
Карла пришла из госпиталя, когда уже стемнело. Сегодня был Троицын день, Pascha Rosatum, день, когда Святой Дух сошел к апостолам Христа в языках пламени. Алтарь для мессы в палате украсили розовыми лепестками, и природа того, что Господь хочет от нее, стала яснее. Анжелу умер прошлой ночью, его тело вынесли до того, как она пришла. Со смертью Анжелу некоторые из ее пустых фантазий были преданы забвению. Якобус, с которым она просидела все утро, умер к полудню. Человек, которого никто не мог опознать, чье лицо было слишком обезображено ударами сабли, чтобы его вообще можно было узнать, умер, держа ее за руки, за несколько минут до ее ухода. Ее хотели прогнать с заходом солнца, но она вступила с монахами в спор и победила. Наконец-то ее привычка идти своим путем нашла правильное применение. Она горевала над каждым и обнаружила: всякий раз, когда ей кажется, что сердце вот-вот разорвется, оно делается только крепче, а живое присутствие Бога ощущается все сильнее. Если она держала руки людей, ее руки держал сам Иисус.
Когда Карла добралась до обержа, ей показалось, что там никого нет, но, заглянув в монашеские кельи, она нашла Ампаро, которая тихонько плакала. Она лежала на соломенном матрасе, вцепившись в свой костяной гребень. На простыне лежал медный цилиндр с ее магическим стеклом. Карла никогда еще не видела, чтобы Ампаро плакала. Ничего не говоря, Карла опустилась на колени и погладила ее по голове.
— Они поехали по воде, — сказала Ампаро. — В ад.
— В Сент-Эльмо?
Я слышала, что многие говорят об этом месте. Все называли его адом.
— Кто туда поехал?
— Тангейзер. Борс. Они сказали, нужно привезти Орланду домой.
Спазм страха и раскаяния сжал внутренности Карлы. Но она научилась бороться и с этими старыми врагами.
— Они действуют из сострадания, и Господь их защитит. Они вернутся.
— Я смотрела в магический кристалл и не увидела их. Я не увидела Тангейзера. — У нее из носа потекла капля. Она утерла нос тыльной стороной ладони и судорожно вздохнула. — Я так его люблю.
Карла видела, насколько всепоглощающим и странным было для Ампаро осознание своих чувств. Она взяла Ампаро за руки и пожала.
— Матиас хороший человек, — сказала она. — С большим сердцем.
— Ты тоже его любишь?
— Да, но по-другому. — Она улыбнулась. И едва сама не удивилась, насколько искренней получилась эта улыбка. Она сказала: — Я видела, как он на тебя смотрит. Заметила с самого начала, когда ты показывала ему розы в саду.
— Он сказал мне, что соловей был счастлив, умирая, потому что познал любовь. Но может быть, с Тангейзером не так?
Карла не поняла, о каком соловье идет речь. Однако сейчас было не время расспрашивать. Она сказала: