Реликт 0,999
Шрифт:
Да только и эта ребячливость мало кого обманет. Голубые глаза — спокойны и отрешенны, смотрят не на противника, а сквозь него, на небо, на вершины дальних гор. Плещется в глазах небесная лазурь, бурлит, яриться плясовая, пальцы гармонистов все быстрей и быстрей бегут по ладам, хотя уже кажется — куда дальше, не таких сил, чтобы выдержать этот ритм…
Жги! Жги! Жги! Жги! Жги, милок, наяривай! Не жалей руки-ноги! Ладу уговаривай!Но долго
Потеряв равновесие, черноволосый полетел кубарем, закрутился по земле. Вскочил — и застонал разочарованно — он уже на пару ладоней за пределами отсыпанного речным песком круга.
Разом смолкли гармони, на миг повисла тишина, потом порвалась от крика:
— Ти-хон! Ти-хон!
Черноголовый досадливо скомкал меховые рукавицы, бросил их на землю. Вздохнул тяжело, махнул рукой, сел, где стоял, в песок. К проигравшему поединщику подбежала такая же круглолицая и черноволосая девушка. Только глаза у нее не темно-серые, как у брата, а зеленоватые с желтыми крапинками, словно у лесного пардуса.
— Демид, кровь у тебя! — ойкнула она.
— Где, Любава? — потянулся парень, чтобы ощупать лицо.
— Тихо ты, руками не трожь! Бровь посек — вот и кровит. Дай остановлю.
Девушка аккуратно отерла парню лицо холщевой тряпочкой, прижала лоскут к брови:
— Держи, пока заговорю!
К брату с сестрой нерешительно подошел победитель — Тихон:
— Ты чо, Демид, как? Ничо?
Сейчас, когда из глаз ушла боевая отрешенность, лицо парня казалось совершенно детским: почти белые брови и ресницы, курносый нос, россыпь веснушек на скулах, растрепанные белесые вихры с неизвестно откуда взявшимися в них травинками.
— Ничо… руку дай, — буркнул Демид.
Продолжая одной рукой прижимать тряпицу к брови, он другой уцепился за протянутую ладонь Тихона. Тяжело поднялся, повертел шеей, проверяя целость хребта:
— Вырос… на мою голову!
— Да я чо? Я ничо! — пробормотал белобрысый Тихон.
— Милый, чо, милый чо,
Не целуешь горячо?
Милый маленький исчо,
Целоваться не учен! — вдруг звонко пропела Любава.
Кто-то из гармонистов озорно пробежался по ладам, колокольчиками зазвенели девичьи смешки.
Девушка гордо развернулась — черная коса змеей плеснула по спине — и, словно по струнке, пошла к девичьему кружку, где уже сговаривались, с какой песни нынче начинать.
— Во — отмстила за брата! — хохотнул Демид.
— Да я чо? — вздохнул Тихон. — Я к ней и так, и сяк, а она! Словно я не ратник, а кутенок какой…
— Чокай меньше! — с улыбкой сказал Демид. — Любава не злая, гордая она. Цену себе знает. Таких видящих — поискать, не во всякой общине есть. Ежели о прямом знании говорить, то мы с тобой в подметки ей не годимся — она до звезд мыслью дотягивается, до дальних пределов достает.
— Да знаю я! Но чо делать-то? Я и так, и сяк…
— Эх, Тишка-тихоня! — вздохнул Демид. — Ладно, пошли, староста просил, как освободился, к нему подойти. Разговор к нам какой-то у него — к нам двоим.
Староста Андрон Евсеевич на вид — крепкий еще, налитой силой мужик лет пятидесяти. На самом деле ему гораздо больше. Паранормы живут долго и старятся медленно. И Тихон, и Демид, сколько себя помнят, привыкли видеть дядьку Андрона седоусым, седобородым, с коричневым от ветров и солнца лицом и блестящей, словно лакированной, лысиной.
Перед поединком Тихон краем глаза заметил старосту в толпе. Но теперь, оглядевшись, парни на площади его не обнаружили.
— Пошли к дядьке Андрону домой, — сказал Демид. — Он сказал, что ждать будет.
Однако в полутемных сенцах их встретила младшая внучка старосты Оленька:
— Чего ты не с девками? — удивился Демид. — Там уже пляшут.
— Проходите в комнаты! Деда наказал вас дождаться и тогда идти гулять. Квасу хотите?
Парни, не сговариваясь, согласно закивали.
Оленька метнулась в кухню, притащила глиняный кувшин, покрытый ледяной испариной, и пару расписных кружек. Присела на табурет у стола, за которым расположились гости.
На девушке ради праздника была широкая белая рубаха из тонкого пуха карликового тополя и тканая же юбка-понева из крашеной шерсти. На плечах — вязаный платок с разноцветными кистями.
Удобная одежда, не жарко в ней и не холодно, мошкара ноги не ест. Гордость особенная Норильской общины. Когда катаклизм разрушил Землю, люди потеряли многие сельскохозяйственные культуры. Не выращивали никогда здесь, на побережье океана, ни льна, ни хлопка. Для этого были теплые земли. Только, как говорят, свято место пусто не бывает. Из-за потепления климата изменилась местная растительность. Да и мутации порой оказывались весьма полезны.
Черный тополь, которым изобиловали прибрежные ленточные леса, стал родоначальником многих видов деревьев. Одно из них — карликовый тополь. Его заросли заполонили тундру, затянули ягельные болота. Семенные коробочки карликового тополя вырастали на удивление большими. Как-то попробовал кто-то прясть из белого тополиного пуха — и получилось. Ниточка да веревочка в любом хозяйстве сгодится. А там и технологии ручного ткачества в общине вспомнили.
Тихон с завистью посмотрел на сидящую перед ним девушку. В ее одежде — ничего кожаного, только тонкие ткани да узорчатое вязание. Хорошо, когда семья большая и дружная, и в ней много женщин. Не то, что в их доме — на трех мужиков — одна старая бабка. Отец и мать Тихона погибли пять лет назад во время нападения сектантов. В живых остались дед с бабкой да маленький брат Влас. Поэтому и ходит Тихон и в будни, и в праздники в одних и тех же трепаных замшевых портах и кургузой вязаной безрукавке, которую давно уже пора отдать малому…
— Может, еще чего надо? — спросила Оля.
— Да беги уж, — махнул рукой Демид.
Девушка просияла и птичкой выпорхнула в сени.
— Чего загляделся? — съехидничал Демид, когда за ней захлопнулась дверь. — Хороша девка, да молода пока.
— Не, я не о том, — задумчиво проговорил Тихон. — Слушай, а правда, что во многих общинах носят только звериные шкуры да «лягушачью кожу», которую в кладах находят?
— Правда. Сам видел, — кивнул Демид.
В этот момент бухнула входная дверь, и в светелку, щурясь от солнца, вошел староста Андрон Евсеевич.